За что можно получить проклятье от Рамзана Кадырова, и почему нельзя переиздавать книгу, выпущенную Ильей Кормильцевым. Интервью

Подробности

Создано: 10.07.2013 16:00

Просмотров: 1134

От этого взаимного непонимания страдают все, включая самих кавказцев. «URA.Ru» поговорило о проблеме с кавказцем, о котором президент Чечни Рамзан Кадыров сказал: «Он не чеченец и даже не мусульманин, даже не человек» — писателем Германом Садулаевым, пытающимся своими произведениями вывести народы на диалог.

Фестиваль культур, который проходит в Екатеринбурге, как нельзя лучше подходит для знакомства с Германом Садулаевым. Сын чеченца и терской казачки, родившийся в чеченском селе Шали. Писатель, который появился во многом благодаря Илье Кормильцеву, разглядевшему в коротких рассказах длинную жизнь. Первая книга Садулаева появилась на свет в 2006 году. А уже в 2010 его роман «Шалинский рейд» вошел в шорт-лист «Русского Букера».

— Если начать с частного — на территории Ямала, например, межнациональный конфликт превратился в серьезное и опасное противостояние. Исторически и экономически обоснованное присутствие в этом регионе выпускников грозненского института нефти и газа в постсоветское время стало поводом увеличения численности кавказцев на Ямале...

— Мне кажется, что в чем-то эта ситуация похожа на ту, что сложилась в Санкт-Петербурге, где я живу. Петербург строился как город многонациональный и многоконфессиональный. Изначально он привлекал выходцев из просвещенной Европы. В последующие века северная столица заселялась народами России и приверженцами разных конфессий. У нас с дореволюционных времен есть и православные храмы, и костелы, и мечеть, и буддистский дацан. И никогда не было национальных проблем.

Я думаю потому, что человек рожденный и воспитанный в большом городе приучается к сосуществованию с другими культурами и народами. Это проникает в его генетический код, и он даже не очень понимает, что надо делиться на нации и религии. К какой бы религии он не принадлежал, какой национальности бы не был — он с самого детства, выходя во двор, приучался к сотрудничеству. Его личная жизненная стратегия естественным образом включала опыт взаимодействия с другими людьми. Такие люди не формируют узконациональные общества.

Но в последнее время ситуация в Санкт-Петербурге стала резко ухудшаться из-за слабо контролируемого наплыва мигрантов и переселенцев. И видим, что эти люди — другие. Почему? Постсоветские мигранты — выходцы из моноконфессиональных и национальных сообществ. У них нет генетического опыта жизни в многокультурной среде. Поэтому, приезжая в многокультурную среду, они воспринимают ее как вызов своему традиционному существованию. В таких условиях, на фоне шока от соприкосновения с иным, естественная реакция — агрессия в попытках отстоять свою идентичность.

Я практически уверен, что на Ямале именно с выпускниками института нефти и газа не было никаких проблем. Ведь люди там не только обучались науке, но и получали опыт межкультурного общения, выходили универсальными специалистами и людьми готовыми к адаптации в широком мире. Отраслевой институт в Грозном был образовательным центром, где кроме знаний, прививали интернациональное восприятие общества.

И заметьте, это была сознательная государственная политика. В большинстве вузов, вне зависимости от их расположенности, были национальные квоты. Чуть ли не насильно государством формировался интеллектуальный научный и студенческий многонациональный состав. Я думаю, что причина конфликта на севере вашего региона именно в новом постсоветском поколении приезжих.

Сейчас, к сожалению, не только республики бывшего СССР, но и удаленные регионы России превращаются в мононациональные общности. И мы должны понимать, что, таким образом, сознательно лишаем народы Севера, Кавказа, Тувы, Бурятии способности к дальнейшей интеграции.

— И какой же выход — ужесточить миграционную политику и разогнать всех, кто «понаехал тут»?

— Не так все просто. Первый шаг — серьезная работа по подготовке к интеграции и адаптации тех, кто хочет уехать. Второй — для тех, кто не готов к миграции, кто ценит свою идентичность и не хочет ее нарушать, нужно создать условия для жизни на своей земле. Значит, необходимо развивать регионы, чтобы у людей не было побуждения к массовому исходу неготовых.

Всегда будет интеллигенция, которая стремится расширять границы своего существования. Также, как и люди, привязанные к сельской, традиционной, религиозной жизни. И они не должны покидать собственную землю.

— Помимо многонациональности сейчас Россия тонет еще и в многоконфессиональных противоречиях.

— Это, действительно, так. Религиозная принадлежность стала водоразделом, по которому проходят границы цивилизации внутри России. Иногда даже внутри одного города или одной семьи. Поэтому глубинной задачей является налаживание взаимоотношений между традиционными конфессиями.

Решение этой задачи у нас сейчас на нулевом уровне. Ведь если в других сферах жизни у нас есть хоть какие-то советские наработки, то с религией все гораздо хуже.

Российская власть в построении единого интернационального общества вполне успешно пользует советскими наработками. В качестве примера можно привести культ Великой Отечественной, где мы победили все вместе. И это очень важная часть интеграционного мифа, как некой государствообразующей идеи. Это, безусловно, русский язык и вся русскоязычная культура.

Религия же во времена СССР была просто задвинута. Всякая, любая. Поэтому опыта налаживания межконфессионных взаимодействий нет.

— И как подтолкнуть этот процесс? Кто должен начать движение — государство или?..

— Полагаю, что государство должно занять нейтральную роль. Приближение одних религий и отторжение других будет способствовать расколу в обществе. Неправильно, если в Екатеринбурге (или любом другом городе) многочисленная мусульманская диаспора с трудом добивается разрешения на постройку мечетей или не добивается вовсе. Неудовлетворенная законным и легальным путем религиозная потребность в общении с верующими из своей конфессии и исполнение религиозных культов подталкивают к уходу в подполье. Для мусульман — это путь к ваххабитским организациям. И лишний раз повторять, что это очень опасно, не стоит.

Поэтому задача государства — обеспечение равных условий для существования всех традиционных конфессий. Это не значит, что при этом необходимо приводить свои догматы в соответствие с чужими, перекрещиваться или становиться верующими двух конфессий. Должны быть возможность и необходимость взаимного уважения. Как только такое сознание начнет прививаться, религии перестанут быть границей для общения.

— Насколько важно для вас в своих произведениях как литературных, так и публицистических, делать акцент на национальной самоидентификации?

— Скорее наоборот. Я стараюсь подчеркнуть принципы интернационализма. И «Я — чеченец» — книга, прежде всего, о том, что нам опять надо учиться жить вместе. Трагические события конца 80-х — начала 90-х, когда развалилась наша общая страна, словно бы отбросили нас на много веков назад. Мы в считанные годы забыли, что у нас — общие земля и история.

Сейчас нам нужно собирать камни... Советский Союз и социалистическая идеология предлагали вариант сосуществования, основанный на общих идеалах, на новой исторической общности «советский человек». Потом мы отвергли эту платформу, но оказалось, что нам нечем жить дальше.

Но вместе — не означает необходимости отменять национальную самобытность народов. Это не должно привести к тому, чтобы каждый народ растворился и превратился в хрюкающее болото.

— Существуют какие-то рецепты обучения жизни вместе?

— Рецепт должен быть разработан в результате сознательных усилий. Мы видим, что все цивилизации двигаются в сторону интеграции сложными путями. Каждое государство выбирает для себя рецепты единого мира. Но то, что выбрано Европой, не обязательно подходит России.

— Что подтолкнуло вас к необходимости политического самоопределения, и почему выбор пал именно на КПРФ?

— У Умберто Эко есть небольшое эссе, в котором он говорит, что интеллектуал должен быть, как обезьяна на дереве: не присоединяться ни к одному движению, а взирать на все со своего дерева, анализировать и комментировать. Такова позиция европейского интеллектуала, довольно-таки разумная и логичная для западных реалий.

В современной России оказалось, что вся наша немногочисленная интеллигенция забралась на деревья, а под ними ничего не происходит. В этой ситуации, я считаю, обезьяны должны слезать с деревьев, чтобы не потерять свой шанс стать человеком. И каким-то образом обозначить свою политическую принадлежность. Невозможно в такое время и в такой стране, не будучи подлецом, не иметь политических предпочтений.

Я всегда склонялся к левой идее — социализма, интернационализма, кооперации и сотрудничества людей и народов в противовес идее буржуазной, с конкуренцией, жизнью по закону джунглей, когда каждый за себя и все против всех. КПРФ — единственная партия на нашем политическом небосклоне, реально ведущая политическую борьбу в легальной сфере, не маргинализируясь и не выводя протест в незаконные сферы. Поэтому я естественным образом присоединился к этой партии.

— Многих приверженцев левой идеи отталкивает от КПРФ слово «коммунистическая», что напрямую ассоциируется с КПСС.

— КПСС образца развала Советского Союза — это сегодняшняя «Единая Россия». Большинство функционеров той КПСС влились в правящие элиты новой буржуазной России, без зазрения совести предав левую социалистическую идею.

— Будучи довольно политизированным человеком, вы, в первую очередь, известны как писатель. Ваши книги о Чечне, людях, которые там живут, и событиях, перевернувших жизнь республики, очень разные. Лиричные, грустные, ироничные, горькие. Но я не увидела в них ничего, что могло бы вызвать негодование и даже проклятия в ваш адрес самих чеченцев.

— Вопрос в том, что мы собираемся строить — мосты или стены. Сейчас, к сожалению, чеченская идентичность направлена на возведение вокруг себя стен. И за этой стеной чеченец хочет жить, полагая себя самым лучшим, самым древним народом, от которого произошли все, включая даже древних укров. Самыми цивилизованными и, вообще, единственными и неповторимыми. Именно для того, чтобы считать себя исключительными, нужно возвести вокруг себя стену, чтобы не видеть весь остальной мир и не иметь возможности понять, что ты такой же, как и остальные.

Политический сепаратизм, слава богу, в последние годы был преодолен. Но это не отменяет существования национального и культурного сепаратизма. В том числе и среди диаспор, которые приезжают в российские города, где они также пытаются отгородиться от другого мира и отстаивать свою национальную исключительность.

Мои книги были мостом, по которому можно пройти через границу между двумя культурами. В них много и чеченского, и русского. Очень многие, в том числе и чеченцы, воспользовались этим мостиком. Но довольно влиятельная прослойка национальных сепаратистов, которым мои книги не нравятся, пытаются меня в чем-то обвинить.

— В вашем рассказе «Бич божий» как раз очень много русского, хотя действие происходит в Чечне. Мне он показался очень светлым и символичным. Образ «скамеек перед воротами», к которым бич Колька приучил ранее сидевших на корточках чеченцев, очень емкий и точный.

— «Бич божий» — это сплав моих детских воспоминаний, переживаний, снов, размышлений. И в центре стоит судьба необычного человека.

— Мне он, наоборот, показался очень обычным.

— Колька? Он ведь святой. Он стоит выше всех, кто его окружает. Он показывает святость в своей обыкновенной жизни, причем живя в необычном окружении. И его святость со временем признается всеми.

Каким-то образом его личная биография перекликается с тем, что произошло с нашей страной и со всеми нами.

— Вы говорили, что «начинающие писатели часто берутся за сочинительство со смутно осознаваемыми психотерапевтическими целями». Терапия чего ваш первый литературный опыт?

— События чеченской войны затронули и мою семью. Это стало для меня серьезной травмой. И мне хотелось каким-то образом излить эту боль. В какой-то момент я понял, что литература помогает. Но, к счастью, я очень скоро осознал, что нельзя относиться к чистому листу бумаги, как к своему психоаналитику. Или заполнив его, спрячь подальше. Или, если ты хочешь дать почитать это другим, отнесись к ним с уважением и следуй эстетическим законам.

— Вы будете еще писать о войне?

— Надеюсь, что нет. По крайней мере, таких романов, как «Шалинский рейд» о второй чеченской. В нем есть вполне внятное изображение тех событий на материале человеческих судеб. Он очень важен для меня, и до сих пор остается, наверное, единственным на эту тему. Но для меня обращение к войне больше не является обязательным. Все, что я хотел, я сказал. И если я буду писать о военных событиях, то не в жанре исторического и документального романа. Может быть, это будет что-то более легкое, например, историческое фэнтези.

— В рассказе «Partyzanы & Полицаи» вы очень легко отнеслись, в том числе к теме Великой Отечественной войны...

— «Partyzanы & Полицаи» — политический памфлет, но с некоторыми элементами истории. Мне он кажется очень забавным. Но ведь ироническое отношение не обязательно означает кощунство, если писатель чувствует эту грань. Ирония быть доброй или саркастичной (относительно каких-то темных сторон истории). Все зависит от того, чем наполнено сердце. Если в нем добро, то ирония — это оружие света. Она помогает показать зло смешным. Объяснить, что добро — нормальное состояние человеческого существования, зло — некая ошибка и нелепость.

— Ваша первая книга вышла в издательстве «Ультра. Культура» Ильи Кормильцева. Вы были знакомы до моменты издания «Я — чеченец!»?

— В «Ультра. Культуру» я послал тексы своих рассказов, не зная, что оно имеет отношение к Кормильцеву. Мне просто понравился сайт издательства с зеленым человечком и подписью «Все, что ты знаешь — ложь». Пришел ответ от Ильи с предложением издать сборник рассказов. Потом мы встречались и даже успели подружиться. И «Я — чеченец!» — это его книга. Он дал ей название, подобрал и сложил рассказы в единое целое. И сделал самую лучшую редакцию, не изменив и не переставив ни слова. Он тонко чувствовал. Наверное, потому что был человеком не от мира сего. Он был выше нас всех. И поэтому он ушел. Хотя тираж давно распродан, я не переиздаю эту книгу. Пусть она останется такой, как он ее сделал.