«НЕ ЧИТАЮТ!»

Подробности

Создано: 23.11.2013 11:07

Просмотров: 1849

“…Long, long afterwords, in an oak
      I found an arrow, still unbroke.
      And the song, from beginning to end,
      I found again in the heart of a friend.”

Это последняя строфа из короткого стихотворения Лонгфелло «Стрела и песня». Вот это стихотворение (пер. Д.Михалковского):

Стрелу из лука я пустил,
Не знал я, где она упала;
Напрасно взор за ней следил,
Она мелькнула и пропала.

На ветер песню бросил я:
Звук замер где-то в отдаленье…
Куда упала песнь моя,
Не мог сказать я в то мгновенье.

Немного лет спустя, потом
Стрела нашлась, в сосне у луга,
Свою же песню целиком
Нашёл я в тёплом сердце друга.

Разглядываю третью строфу. В оригинале “unbroke” - поэтическая вольность против грамматики, - на уроке учительница вас поправит: нужно “unbroken” («несломленная»). В переводе - уже вынужденные вольности «против поэта»: у него «много времени спустя», а не «немного лет»; и дуб превратился в сосну, и сердце друга стало неуместно «тёплым».
Но я не о недостатках перевода:  как раз не в переводе дело. А – много, много лет я бормочу эти строки по-английски; и «дуб», и «друг» там – твёрдая опора памяти. Друг этот – я, который не забыл песню; и помню вместе со стихами интонацию своей учительницы в иркутском ИнЯзе Нинель Абрамовны Портянской: эта стрела памяти оказалась – длиною во всю жизнь.

Великий человек Вячеслав Всеволодович Иванов сказал нечто утешительное в конце недавней теле-лекции: в ответ на вопрос студентки – «как учить языки?» (а он их знает немыслимое количество) – он бесхитростно вспомнил о том, как учил наизусть куски из Оскара Уайльда по-английски в школе и – помнит их до сегодняшних своих восьмидесяти. И ещё он сказал: не надо слишком задумываться, вбирая в себя язык – как дети, которые интуитивно становятся блестящими пользователями языка, и даже гениальными словотворцами – ещё задолго до школы.

Маршак, Чуковский, Пушкин, Хармс, обязательно Диккенс, вообще хорошие книжки вслух на уроке днём и в семье вечером – вот опора живого разговорного языка. У наших маленьких детей - языка ещё до-письменного. Моя внучка в свои два с половиной года говорит – заслушаешься: исток её красочной, богатой речи – и перечисленные, и другие авторы; а ещё она завзятая театралка («бежит кур-рица с ведром, поливает кош-шкин дом»). Сверхсложный, вполне «иностранный» для себя наш язык осваивает играючи, не подозревая о причастиях и наречиях. Что-то с нею будет в школе?..

Школа сразу, начиная с первого класса, принимается деятельно усреднять язык ученика; и вот результат размером с огромную страну и в длинный ряд несчастных десятилетий: поголовная безграмотность и тощий, в считанное количество (мусорных по большей части) – слов в активном словаре соотечественников.

Великий человек Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский вспоминает о своей дореволюционной школе и переходит к школе нынешней: «Мы сейчас видим: у современной молодёжи, кончающей среднюю школу, невероятные, в сущности, непреодолимые трудности с иностранными языками. (А я добавлю: те же невероятные трудности с «родным» языком: С.З.)…И это, во-первых, связано с тем, что преподавание иностранных языков (совершенно то же – с «родным» языком: С.З.) в средней школе у нас поставлено – хуже некуда. Все эти учительницы своими иностранными языками не владеют, а владеют только какими-то педагогическими приёмами. А мальчишкам и девчонкам надо язык выучить, а не педагогические приёмы…И…так как преподавателям языков запрещалось в классе по-русски разговаривать, то, в общем, всё кончилось благополучно…Я вот довольно в совершенстве владел английским языком, сейчас немного подзабыл (С.З.: это он в 75 лет говорит, владея как бог красочным русским; в совершенстве – немецким, очень хорошо французским – после труднейшей жизни, куда, как водится, вошла и советская каторга), но не помню, чтобы я изучал или вообще даже слышал о какой-то английской грамматике. Мне какие-то друзья говорили, что она отличается тем, что состоит преимущественно из исключений. И у меня было много друзей, англичан и американцев, которые тоже утверждают, что они, в общем, тоже об английской грамматике никогда путём не слышали и она без надобности». (Н.Т.-Р., Воспоминания, М., 1995, с.65-66.)

Вся страна по многу лет сидела на уроках русского, иностранного, на уроках литературы – и на всю страну звучит унылое: «Не читают!»

Собственно, вот тема: урок словесности имеет право стать уроком чтения, уроком звучащего слова.

Как в нас отзовётся урок словесности – словарём ли, достаточным, чтобы понимать Пушкина, Бродского и Диккенса; книжками, среди которых идёт жизнь…или всё наоборот – проще и…скучней? Чем запомнится урок – ненужным комментарием к непрочитанному – как у меня  в школе много лет назад и - увы -  как сейчас? 

Школе нужен человек, который вместо кликушеского «Не читают!» - сам бы читал. Чтобы и для учителя, и для учеников каждый день жизни был днём книги, а каждый урок словесности - и языков, и литературы, - был бы уроком чтения. Не уроком учебника литературы, не уроком грамматики, а именно уроком чтения. Ведь с урока словесности выходит совсем не обязательно литературовед или лингвист, а, говоря по-сегодняшнему, - «пользователь» для языка и для книжки. А у кого лучше всего обучиться читать и говорить, как не у поэта – пожизненного гениального ребёнка-словотворца.

«Не читают!» - ещё и безграмотный, в сущности, выкрик: за множественным числом тут исчезает лицо отдельного человека, отдельного, именно этого читателя; и если учитель сам – читатель, то дальше не о чем горевать: кто-то пойдёт с твоего урока в библиотеку обязательно.

Нужно перестать быть рабами методик, давайте с удовольствием переместимся – на урок чтения.

Звучит глуповато, потому что р-революционность этого тезиса – «долой грамматику с урока языков и долой учебник с урока литературы» - мнимая, - настолько очевидна безрезультатность сегодняшнего урока. Если судить не по идиотским тестам (не может быть единственно правильного ответа на вопрос «по литературе»!), - а по начитанности и по грамотности ученика - вот был бы настоящий критерий производительности труда учителя словесности.

Учитель словесности - главный человек в школе по определению, учитель мысли и духа.

«Урок чтения» - это банально - потому что я ломлюсь в открытую дверь истории литературы. Ведь из трёх родов литературы два – лирика и драма – в принципе не рассчитаны на чтение беззвучное. Лирика – это слово под музыку, интонированное слово; лучше всего при возможности услышать стихи в авторской мелодии. Хорошего поэта от непоэта отличает не правильная тема, а – собственный звук (с темами у графоманов как раз обстоит благополучней). И драма без звука и движения, без театра – спящая красавица. Короткие же тексты лирические и драматические вполне обозримы и представимы в устном учительском чтении на уроке. Что до эпоса – он тоже до изобретения печатного станка благополучно тысячелетиями существовал в звуке голоса – сначала поэта, потом - чтеца. «Онегина» на уроке надо читать вслух, чтобы расслышать голос подлинного героя книги – её лирического героя, необыкновенно живого и непредсказуемого именно внутри эпической рамы; а не сводить всё к пересказу банальной, как мир, истории про ревность и дуэль и про то, как «она любит, а он – нет». Пусть «Онегин» звучит на уроке русского и продолжает звучать на уроке литературы.

Стихи и на русском и на нерусских языках – учить непременно наизусть, до полной уступки музыке, до полного отказа от банальных комментариев по поводу того, «что поэт хотел сказать». Что хотел, то и сказал! и надо его, поэта, услышать вместо утлых истолкований того, как «она любит, а он нет», или про ревность и дуэль, или про «тему России в лирике Есенина». Расслышать – и бубнить потом про себя всю жизнь. Бродский прав, говоря, что чтение вслух хорошего текста полезно даже физиологически (попробуйте: Диккенс на двух языках очень утешает; и «длинные стихи» Бродского очень способствуют глубокому дыханию: свидетельствую как астматик).

Я так понимаю, что, как теперь говорят, «по жизни» успеха достигают те, кто вышел во власть, в чиновники – а вы видели образованного, читающего чиновника? Чиновник вырастает из нечитающего подростка, а потом, вступая в управление культурой, соображает, как сэкономить бюджетные деньги. Послужить, так сказать, родине. Он вспоминает, как ему было скучно «на литературе». И вот страна экономит на уроках самого неэффективного предмета – языка, которого всё равно никто не знает, и – литературы, которую всё равно никто не читает. Вот и идёт сокращение часов и в школе, и в институтах, - даже в тех, где  готовят учителей языка и литературы.

И правильно! Чем меньше разговоров о постылом Гоголе на уроке - тем меньше пожизненной скуки и недоумений: кому они нужны, эти заведомо «мёртвые» души чичиковых и плюшкиных?

Не говорите – «не читают!» - читайте сами.
Честно – вы давно читали Бродского? Давно и сколько слушали его гениальные завыванья? Его словарь, самый богатый в истории русской словесности – 19 тысяч единиц! – внятен ли он вам лично, не раздражает вас, как раздражает многих ваших коллег? Помните? - он, оскорблённый и изгнанный из страны ничтожными чиновниками, стал Нобелевским лауреатом вовсе не из-за того, на какие темы высказывался; по звуку его не понятных западному уху стихов было ясно, что перед вами – гений.

На практиках в школе традиционно труднее -читающим студентам: они нарушают методически правильные схемы. Не-читающим легче с  методистами - строгими и усталыми учительницами, которые про Грибоедова всё давно знают и сыты им до тошноты, а отдыхают урывками – с ничтожной Донцовой или с дебильными сериалами.
 
Я помню свою школьную литераторшу – лучшего методиста столичного города. Её урок по Толстому был набором давно ею же расчисленных ответов на её же дурацкие вопросы о том, где Кутузов молодец, где Наполеон сволочь; и ещё про «дубину народной войны». Никто в моём неслабом классе не прочитал «Войну и мир», а отвращением к литературе не заболел из нас только один (это я: из-за мамы - вечной книгочейки, и из-за тишайшей Александры Ивановны – библиотекарши из районной библиотеки в нашем большом доме). Да и я прочитал «Войну и мир» через много лет: долго выветривалась память о школьной учительнице, царство ей небесное. Друзья мои подались в физики (хорошие, кстати, получились физики).

Помню недавнее возмущение практикующих словесников – заочников пединститута – когда я читал им «античного» насквозь Пушкина: в штыки приняли этот «иностранный» язык. А как вообще говорить, например, о «Пире во время чумы» - ведь это абсолютный, немыслимый по квалифицированности перевод с английского. Чего стоит плоское школьное литературоведение рядом с текстом, который просто по богатству своему – недоступен такому словеснику. И чего стоит урок английской грамматики, проводимый к тому же по-русски – ведь с этого урока никто не способен выйти на английскую улицу и хоть как-то объясниться. И чего стоит урок русской грамматики: он не в помощь пользователю, который как «ложил», так и «ложит», как «одевал» платье, так и «одевает»…

Не морочить бы себе голову отчётами перед методистами – впустить слово на урок словесности. Слово – вместо бесплодного комментария.

…30 часов звучит первая половина «Холодного дома» Диккенс на 2 дисках в моём чтении. Мои старшие дети в Германии уже их прослушали и требуют следующих (а это ещё 30 часов). Дочитываю.

А на фотографии – мы со старшими внучками движемся по Антверпену. Они держатся за меня, чтобы не отрываться от книг (одна на английском, другая на немецком).

Я за урок чтения.

Иркутск, октябрь 2010