Волна смывает все следы

Подробности

Создано: 24.04.2018 06:26

Просмотров: 1877

Если вы свернёте с улицы Тимирязева на Богдана Хмельницкого, то напротив «АС Байкал ТВ» увидите необычный дом, верхний этаж которого – детище типовой застройки шестидесятых годов прошедшего века, а два нижних воплотили атмосферу конца сороковых и начала пятидесятых с торжеством победителей в недавней войне и обострённым вкусом к мирной жизни, не только сытой, но комфортной уже, и с претензией на изящество.

 

Недавно в доме был проведен наружный ремонт, подчеркнувший его парадность, и нынешние обитатели занялись обновлением интерьеров. Вот тогда-то и вышли на свет полвека пролежавшие под вторым дном столешницы тетрадки воспоминаний Михаила Фёдоровича Пухнаревича. И так пришлось, что именно в эту пору дежурная по времени Валентина Рекунова подружилась с дочерью автора – Лидией Михайловной Пухнаревич.

 

— Отец начал записки, когда вышел на пенсию, – рассказывает она. – Писал быстро, страстно, не перечитывая и не редактируя, и только о двух (и, вероятно, самых важных для него) отрезках времени – детстве и юности. А поскольку родился он в 1907-м, воспоминания охватили десятилетие перед Октябрьской революцией и столько же после неё. 

 

Сейчас, когда воспоминания расшифрованы, дополнены рассказами дочери, внука, «Памятными книгами», городскими календарями и периодикой первой четверти двадцатого века, новый том «Иркутских историй» прирос двумя главами. Одну из них вы и прочтёте сегодня. Время действия – 1922 год. Гражданская война окончена, но ещё аукается; сословия отменены, но купцов так и именуют купцами, а наёмных работников – бедняками.

 

 

Новичков рыбаки любили, и на этот раз, ставя сети, башлык (старший) обернулся к Мише: «На твой фарт загадываем, парень». А уйдя от Сармы, суровый рыботорговец Лямзин благодарил: «Ты один в нашей лодке покуда безгрешный, вот и отпустила старуха». И когда летом 1922-го Миша попросился до Голоустного, с готовностью согласился:

 

— На вёсла сядешь, на равных с Иннокентием и Кузьмой. Семнадцать-то есть тебе?

 

«Пятнадцать», – чуть было не сорвалось, но вовремя спохватился:

 

— Да скоро будет…

 

— А с виду-то больно здоров, – вспомнив, видно, его настоящий возраст, удивляется Фирс Терентьевич. – Гирей крестишься, что ли?

 

— Ну, крещусь по субботам, в выходной, а так-то некогда: утром в мастерскую и двенадцать часов не разогнуться. Тут не до гири уж. А вот брат мой Иван чуть не каждый вечер бегает с экипажем наперегонки, и ведь не отстал ни разу! 

 

— Экие вы Пухнаревичи чудаки! Ну да ладно, поспи теперь – в ночь поплывём.

 

Семья Пухнаревич, 1923 год. 

В верхнем ряду, слева направо:  Михаил Фёдорович, Павел Фёдорович, Александра Фёдоровна.

В нижнем ряду, слева направо: Николай Фёдорович, Фёдор Данилович, Прасковья Павловна, Владимир Фёдорович, Иван Фёдорович.

 

 

…На другом берегу Байкала замелькали полоски красного света, и из воды медленно показалась луна. От неё легла яркая дорожка, и лес и скалы таинственно проступили из темноты. По мере движения лодки они принимали всё новые очертания, и сначала Мише виделись старинные замки (точь-в-точь такие, как на обложке недавно встреченной книжки), люди в белых одеждах, бредущие по берегу навстречу. А Фирсу Терентьевичу всё представлялся громадный медведь, то взбиравшийся на вершины, то бежавший вдоль берега:

 

— Ты смотри-ка, едва же ведь не догнал нас! 

 

Миша, не переставая грести, запрокидывает голову и вздрагивает: звёзды разгорелись так ярко и так низко наклонились… «Ещё сорвутся!» – и он вцепляется взглядом в Лямзина. Но природа уже, почувствовав его страх, потеряла к нему интерес, отодвинулась – стало тихо-тихо…

 

Так прошло часа два или больше. Вёсла поднимались всё тяжелей и наконец уткнулись в дно лодки. Башлык тоже уронил голову, но укололся об острый обломок карандаша, видимо, для того и подшитый к воротнику.

 

— Не спать! Не спать! – принялся расталкивать Лямзин, с тревогой поглядывает вперёд. – Поторапливайтесь давайте: нам к Большой Голоустной надо поспеть, пока не задул баргузин! – и, смягчая уже: – Вон за тем вот мысом и откроется Голоустное…

 

И правда: в большой губе, как на ладони, высветилось село. Дома стояли полукругом, ближе к горе – бурятские юрты, но среди всех строений выделялась белая церковь. Кажется, вот она, рядом…

 

— Больше часа ещё идти, – деловито уточняет Лямзин, и усталая лодка продолжает свой путь.

 

Башлык сидит на корме и один за другим достаёт из невидимого мешка анекдоты и просто забавные, смешные истории. Иннокентий и Миша гогочут, а Кузьма Дмитриевич смеётся почти беззвучно: короткое и толстое его тело часто вздрагивает, и в такт ему из-под нижней губы вырывается воздух, упирается в густую щётку усов и издаёт шипение. И Кузьма становится очень похож на кипящий чайник. Парни глядят на него и заходятся хохотом!

 

Лямзин, пока рассказывает, остаётся совершенно серьёзным, но, едва кончив, раскалывается, и круглое лицо его начинает лосниться, нос кажется пришитой красненькой пуговкой, усы торчат как приклеенные, а в маленьких оловянных глазках прыгают чёртики. В такие минуты он очень похож на кота, и Миша изумляется, что коты курят трубки. Ещё Миша думает: «Он ведь старый, лет пятьдесят уж ему, наверное, а байки травит с самого Иркутска и ни разу не повторился ведь!». 

 

Его мысли сбивает лай собак: из подворотни напротив голоустненской пристани выскакивают две лайки, а вскоре в калитке показывается мужчина в дождевике, накинутом прямо поверх исподнего. 

 

Оказывается, это местный богач Стрекаловский, старый знакомый Лямзина. Кузьма Дмитриевич и Кеша остаются в лодке, а Миша с Фирсом Терентьевичем проходят к усадьбе с двухэтажным домом и двухэтажным же амбаром. Хозяин проводит Лямзина в горницу, а Миша поднимается по высокому крыльцу в кухню, где уже поджидает его молодая девица. Она стелет ему на пол кошму, кладёт пуховую подушку в ситцевой наволочке, а вместо одеяла приносит большую шубу. Миша невольно на неё заглядывается, думает «Красотка!» – и проваливается в сон.

 

…Просыпается он от шума голосов. Самовар уже вскипячён и увенчан пузатым заварником. Они занимают добрую половину стола, а другая вся в закусках. Топится русская печь, на столике перед ней немолодая женщина катает тесто и тихонько поёт. Миша слушает, засыпает опять, но, кажется, ненадолго. А, поднявшись, распахивает сенную дверь – и сталкивается с ночной девицей. Волосы её немного растрёпаны, губы приоткрыты, розовые ноги мокры от росы – видно, только что бегала, выгоняла на луг скотину. Смотрит растерянно и смущённо, да и Миша краснеет, молча уступает ей дорогу. 

 

Уже за воротами он оглядывается на дымящуюся трубу кухни, пробегает глазами по окошкам («Вдруг откроет?») – и медленно уходит к берегу. Навстречу ему от лодки направляется Кузьма Дмитриевич. Он переоделся в белую рубаху навыпуск с чёрным шёлковым пояском, новенький тонкого сукна пиджак, доходящий почти до колен, и такого же сукна брюки, заправленные в ичиги. Ноги у Кузьмы колесом, плохо гнутся, и ходит он, переваливаясь с боку на бок. «Селезень, чёрный селезень с белым брюхом», – невольно сравнивает Миша.

 

Иннокентий подвешивает над костром котелок.

 

— Кеха, айда купаться! Вон как сажей-то перемазался, так помоешься хоть.

 

— Не-е, без чая останусь тогда, – и подкидывает в огонь сухих щепок.

 

— У Стрекаловского и попьём!

 

— Не-е, непривычный я у купцов столоваться.

 

— А я запросто! 

 

Вдоволь наплававшись, Миша вернулся в усадьбу, да не на кухню прошёл, а прямо в горницу.

 

Хозяин присмотрелся к нему, подумал – и плеснул из графина водки. Миша благодарил, но не выпил, и, кажется, Стрекаловский остался доволен. Он с удовольствием наблюдал, как молодой человек принялся за картошечку с малосольным омулем, как отдал должное и баранине, и творогу со сметаной. Из кухни принесли горячий мясной пирог и бульон – он и это попробовал, а закончил чаем с топлёным молоком.

 

При этом он ещё и вслушивался в разговоры, а левым глазом поглядывал на домик кухни. Девица не входила, и, надеясь увидеть её во дворе, он поднялся, с поклоном благодарил за щедрое угощение. 

 

Двор был совсем пуст, и, послонявшись, молодой человек прошёл к церкви. Она оказалась закрыта, и Миша стал разглядывать надписи на беломраморных плитах, нашёл и фамилию Стрекаловского. Медленно возвратился в усадьбу. Хозяин стоял теперь у открытой двери амбара, показывал новый невод и рыбу в бочках, приготовленную для отправки в город. Девицы нигде не было видно.

 

…Около девяти утра все собираются у лодки, и пока Кузьма Дмитриевич переодевается, Миша с Кешей готовят её к отплытию. Подходят несколько бурят с трубками, вслушиваются в разговор, кивают. Гости перед самой отправкой ещё раз кланяются хозяину и жмут руку. 

 

Гребут лицами к берегу, и Миша видит, как из открытого маленького оконца второго этажа, сложив руки на подоконнике, смотрит «его» девица. «Может быть, разглядела утром мой облупленный нос и теперь смеётся, – чуть не плача, думает он. – Кто она – служанка или дочка хозяина, мне всё равно, а только страшно хочется быть капитаном в белом кителе, стоять на мостике и отдавать команды».

 

А берег между тем пустеет; расходятся и буряты, и хозяин. Вот и оконце опустело, а Миша всё вглядывается, не подойдёт ли ещё. Не подошла. 

 

«Вот и остался я, как рамка без карточки», – сиротливо думает Миша. И все остальные задумались. Гребут молча, пока Лямзин не велит пристать к краю мыса с небольшою часовенкой в отдалении. Внутри неё светло и чисто, потолок и стены окрашены светлой масляной краской, пол деревянный, хорошо промытый и посыпанный жёлтым песком. Прямо от двери, у стенки, аналой, а справа от него большой подсвечник. На аналое небольшая икона без оклада, обрамлённая до самого пола парчовой лентой. На ней старец в колпаке и с посохом в левой руке, а правая осеняет крестным знамением.

 

— Двери здесь без запоров, и всяк проплывающий остановится, поклонится иконе Николая Чудотворца, – негромко поясняет Фирс Терентьевич. – Было время, кто-то унёс икону; но едва лишь сел в лодку, как случилась страшная буря, и погибли все, кто с ним был. А икону прибило к берегу – на том месте и поставили эту часовенку.

 

И снова плывут они – мимо лиственницы, похожей на пальму, мимо жёлтых маков на длинных тонких ногах; прямо над ними парят два коршуна, а вдали пасутся овцы и лошади, слетаются стайки уток. К ночи нужно дойти до бухты Песчаной, но солнце палит нещадно, и Кузьма, и Иннокентий очень вяло гребут, а Лямзин почему-то молчит. В полной уже истоме Мише представляется дом Стрекаловского с открытым окном во втором этаже. Он заглядывает в него, но отчего-то видит Фирса Терентьевича.

 

— Что, разморило на солнышке? – Лямзин смеётся. – А ты окунись! 

 

Миша перегибается через борт, да так низко, что Кеха едва успевает схватить его за ноги. Зато дремота прошла у обоих, да и Кузьма Дмитриевич взбодрился:

 

— Вот те натушки: мы до пади Еловой, однако, раньше «Кругобайкальца» дойдём. 

 

…Наконец делают большую остановку и выносят на берег весь груз. В этот же день к Лямзину съезжаются рыбаки в больших лодках, в каждой по десять гребцов, а у передней на корме старший, башлык. Это громадного роста человек в домотканой одежде, ичигах со спущенными голенищами, большой шапке из шкурок птиц, из-под которой, как перья, торчат лохматые брови. Его кожа, продубленная ветрами и прожжённая солнцем, цвета меди, и весь он, спокойно-неторопливый, кажется монументом самому себе. Миша даже и удивился, когда неподвижный великан вдруг заговорил. Разумеется, басом, и молодой человек очень живо представил, как он запевает, а остальные подхватывают. Так хотелось расспросить о нём рыбаков, но им было теперь недосуг: привезённая рыба просила соли и расчёта. 

 

Миша знал, что в мешках на дне лодки томятся махорка, сахар, мыло и сухари, но когда разложили их под навесом, стало видно, какой это лежалый товар, по случаю за копеечку купленный. Но особенно отвратительны были ватные брюки и телогрейки с не смытыми следами крови. «Это что же, в 1919-м Лямзин их поснимал с убитых, когда шли бои?! Или в морге сторожу приплатил?». 

 

Он отошёл, издали наблюдая, как привезённый товар снова складывался в мешки и погружался – уже на рыбацкие лодки. Башлык смотрел отстранённо, а Миша разочарованно: он был уверен, что в разведённый костёр полетят и ватники с кровью, и заплесневелые сухари, и подмоченная махорка. 

 

Кузьма Дмитриевич подошёл: 

 

— Война, она долго ещё мир подкармливает. А ты парнишка ещё, хотя с виду за взрослого парня сойдёшь. 

 

Лямзин же сказал просто: 

 

— Ну всё, конец нашим мучениям. И время за полдень, обедать пора. Кеха нынче у нас костровой. 

 

Иннокентий посмотрел вопросительно (мол, не грех бы такую сделку отметить), но Фирс Терентьевич будто бы и не понял – и снова все удоволились супом из солонины. 

 

Лямзин вышел из батраков и так и не привык к хорошей еде. Пока он оставался в Иркутске, супруга конечно же баловала его разносолами, но, отправляясь в экспедицию, он возвращался к привычному с детства скудному столу. Сладкий чай полагался один раз в день, а сушки и вовсе по особому случаю, и не больше, чем по одной на живот. 

 

Такая скупость всем казалась бессмысленной: Фирс Терентьевич владел усадьбой с двумя доходными домами. Своих детей он не завёл, но вырастил мальчика-сироту и в своё время пытался приспособить его к работе на мельнице, но не пошло – не по силе оказалось и сидение в рыбной лавке, а уж об опасных плаваниях по Байкалу и речи не заходило. Пришлось определять его в железнодорожники, и опять ненадолго: не уберёгся, погиб. А Лямзина и вовсе замкнуло на наживе; через неё он черпал свою силу, ей поклонялся, её чуял так же остро, как в молодости. Вот и в этот раз в пади Еловой, в промежутке перед обедом, он успел пробежаться по окрестностям, найти заросли смородины в человеческий рост:

 

— Минут двадцать шёл вдоль ручья, а она всё не кончается и не кончается! Ягоды покуда зелёные, но размером уже с виноград, а какие рясные-то: облепили все ветки! В августе пригоню сюда ребятишек да баб, знатный выйдет барыш: смородина – ягода редкостная, на базаре вмиг расхватают, и всё по моей цене!

 

Но слишком уж разгорелся у Лямзина глаз, и Байкал его притушил: прибил лямзинскую лодку к голому берегу и держал десять дней – до той самой поры, пока ягода не осыпалась. «Так и надо ему!» – в сердцах подумал тогда Миша. А после, в своей взрослой жизни, нередко приплывал сюда на речной моторке. Ягоду брал, да, но в охотку, попутно, прогуливаясь вдоль ручья. 

 

Друзья советовали ему объехать озеро на пароходе, но с первой, лямзинской, экспедиции у него зародилась мечта «измерить» Байкал на моторной лодке – и каждое лето он делал очередную попытку, а в зиму конструировал новую, более совершенную лодку. 

 

Говорят, получались интересные образцы, но все они отступали перед Байкалом. Одна, деревянная, вышла очень похожей на лямзинскую, а ту делали старые рыбаки, рождённые на Байкале, потомки самых первых рыбаков. И даже повстречавшись с сармой, эта лодка невредимой проходила туда, где она родилась. Однажды Миша увидел её со скалы, и она показалась ему гигантской чайкой. 

 

Свою последнюю «чайку» Михаил Фёдорович Пухнаревич достроил уже после семидесяти. Он нисколько не сомневался в успехе и в нетерпении резко поднял второй мотор…

Байкал не дождался его в то лето. 

 

Валентина Рекунова, реставратор фото Александр Прейс

Иркутские кулуары