Границы зла. Как племенное мышление превращает русских в малый народ

Подробности

Создано: 09.11.2013 12:46

Просмотров: 957

Почему на «Русский марш» никак не удается собрать действительно много людей? Ясно, почему. Русский человек шире определения, которое дает ему «Русский марш». Можно, конечно, русского человека сузить, но такой, какой он есть, он в марш не влезает.

«Русский марш» адресован носителям одной единственной черты сознания – родоплеменного взгляда на мир. Это когда свой всегда правее, лучше, ближе, милее чужого. Но русский человек не считает во всякую пору ближе, правее и милее другого русского человека. Он, наоборот, просит у туроператора поселить его там, где нет других русских. Отсаживается подальше от своих на пляже, чтобы не слышать, о чем свои говорят: пусть лучше рядом – на непонятном, неизвестно про что. Печалится, когда с ним рядом в Лувре оказывается много русских. Ему бывает неприятен рейс из дальней страны домой, когда, отвыкший и посвежевший, внезапно оказываешься в толпе своих. Дома, конечно, своих предпочитает, но тоже без автоматизма: надо бы еще посмотреть, что за свой такой.

Можно считать это слабостью, можно – силой, но русский человек давно вырос из родоплеменного сознания. И «Русский марш», такой, какой он есть, будет всегда обращен к еще не выросшим, к инфантильным русским. Именно потому на нем всегда столько детей.

В Багдаде действительно спокойно

Каждый, кто путешествовал по миру, знает, что мусульманские города могут быть намного беднее, а все же безопаснее бедных христианских, – например, в той же Латинской Америке. Или в Африке. Да что там, безопаснее многих американских. С индуистскими и буддистскими городами – то же самое. Вокруг грязновато, бедно, ободрано, но не опасно. О том же и статистика. Даже в революционном Египте 2011 года убивали в три раза реже, чем в России, или в два раза реже, чем в европейской и католической Литве. А до революции – в 2008–2009 годах – там вообще было не опаснее, чем в Швеции или Дании. То же самое можно сказать о Марокко, Тунисе или Иордании. Убийств на 100 тысяч жителей там примерно столько же, сколько в Англии, Франции или Греции. То есть 1–1,5 убийства на 100 тысяч жителей в год. В католической Бразилии убивают раз в двадцать чаще (22 убийства на 100 тысяч в год). А в Венесуэле – вообще в сорок раз (45–50 убийств на сто тысяч). Хотя какой экономический показатель ни возьми, любой покажет, что Бразилия – гораздо более богатая и развитая страна, чем Марокко или Египет, да и католическая Венесуэла тоже. В любых двадцатках, тридцатках и сотнях самых опасных городов мира восточные появляются в конце списка.

Можно сказать так: христианство не справляется со своими обязанностями общественной религии: оно для этого слишком личное. А можно сказать и так: со своими обязанностями отлично справляется родоплеменное сознание Востока.

За пределами западного мира – человек меньше индивидуалист, он вынужден оглядываться на мнение коллектива: семьи, родни, прихода, соседей, улицы, деревни, односельчан в городе. Он не только сам по себе решает, как ему одеться, с кем жить, с кем выйти на люди, на ком жениться, за кого выдать дочь, на кого выучиться, как играть свадьбу и праздновать рождение детей. Нельзя быть хуже других, нельзя сделать то, что понизит статус семьи, круга, рода, им навредит. Бывают восточные певцы и артисты, но не бывает восточных панков (это сейчас не про Дальний Восток). Интервьюеры знают, как часто самый модернизированный выходец с Востока, сделавший карьеру в современном западном мегаполисе, в той же Москве, вычеркивает из своего интервью то, что могло бы не понравиться его родственникам или их соседям дома, расходиться с представлениями о гордости и чести. Нам на мнение родни с земляками, в общем, наплевать, англичанам или французам – еще больше, а грекам, армянам, грузинам, туркам, арабам, индийцам – этим важно.

Московский африканец с долгим стажем жизни в России и русской женой жаловался: каждый раз, когда бывает дома, его донимает деревня: «Когда же ты сыграешь свадьбу?» С их точки зрения, нормальной свадьбы у него не было, и перед людьми неудобно. Сотни миллионов индийских крестьян залезают в многолетние долги, чтобы выдать замуж дочь, как положено, ни минуты не думая, что эти или меньшие деньги можно было пустить не на застолье и религиозные церемонии, а на ее или будущих внуков образование. Потерять уважение страшнее: а вы спрашиваете, почему палят в воздух. Но по той же причине, что палят, не пойдут воровать, особенно если у себя.

В Европе часть важнее целого, а на Востоке – наоборот. И вор, убийца, насильник в нормальной ситуации там не в почете. Его маму-папу станут меньше уважать, здороваться сквозь зубы, сестру не возьмут замуж в хорошую семью, брата обойдут хорошим местом по работе. Сын отвечает за отца, отец за сына и даже за внучатого племянника по полной программе. Поэтому в бедном Каире, Дели, Дамаске можно ходить спокойно – пока там нет войны или революции.

Когда есть война и революция, нити стыда и уважения рвутся: когда брат на брата – так ли важно, что скажут соседи. Вот тогда там лучше не появляться: не щадят своих, не пощадят и чужого.

Так же, бывает, нити стыда рвутся, когда человек оказывается вне своего мира, – далеко, с чужими, вне санкций коллектива своих. Что скажут родственники, соседи? А что они скажут, если не увидят, не узнают. Здесь-то их нет. Да и я сам не увижу, как шепчутся и покачивают головами за спиной отца. Вне своего мира человек оказывается и вне санкций своего коллектива. Восточная культура стыда дает сбой.

Границы зла

Так же не дает она точного ответа на вопрос, распространяются ли правила на чужих? Причинил зло своему – изгой. А чужому? Чужой ведь сам не соблюдает правил, сам упразднил их действие для себя, выходит, и мы по отношению к нему не обязаны. Именно потому, что у родоплеменного мышления нет точного ответа на этот вопрос, Каир и Дели безопаснее цветных пригородов Лондона.

В мире есть добро и есть зло: как отличить, где граница? Рефлексирующее, рациональное сознание уже на ранних этапах, при переходе от мифа к философии, отвечает: это сложный вопрос, границы не всегда сразу заметны, не всегда точны, вот вам этика – Никомахова, стоическая, эпикурейская, такая, сякая.

Мифологическое родоплеменное сознание отвечает иначе. В мире есть добро и зло, как отличить? Ясно как: свои – добро, чужие – зло. Если свой совершает зло, мы этого не замечаем. Если невозможно не заметить, значит, своего подставили чужие. Подбросили, чтобы запутать следы. Чтобы наговорить и опорочить всех нас. Сами же себя взорвали, подстрелили, высекли. Племя ведь большая семья, а даже по самому современному праву против членов семьи не свидетельствуют.

Раз ясно, где в мире добро и зло, то и нечего путать. Если совершено зло и выглядит так, будто оно – от своих, значит, чужой натворил, а нашего оболгал. Родовое сознание – оно же и самое конспирологическое на свете.

Его много на Ближнем Востоке, в Иране, в Индии, в Палестине, но и в Израиле тоже, в Индии, в Африке, на Кавказе, в Средней Азии. И гораздо меньше – на Западе.

Вот этого и боятся здесь больше всего в людях с Востока – разницы в способе проведения границ добра и зла. Что мы-то своего, если не прав, сдадим, а они своего – нет. Останутся непрозрачной иноязычной гурьбой, ощетинившимся родом-племенем. Бедный мальчик там, в Бостоне, – вон как все тело продырявили, чтобы правду никто не узнал. А убитого-то в Бирюлеве видели на рейсе в Варшаву. Сами взорвали дома в Москве, сами повалили небоскребы.

Не преступление пугает местных в чужих больше всего, а что они своего не осудят, не выдадут, выкупят, спрячут, оправдают в душе, изобразят жертвой. Нам так кажется тут, во всяком случае. Европеец чувствует себя одиночкой (свои-то не по умолчанию за него) перед коллективом и боится.

Возвращение к чужим корням

И вот русские националисты предлагают ответить на чужое, древнее, родоплеменное мышление возрождением такого же русского. Возвращением на племенную стадию. Превратить большой исторический народ в маленькую доисторическую народность. Вот и бесконечные разговоры то про древних богов, то про древних святых.

Национализм выталкивает нас из современно западного сознания, где сложные критерии добра и зла, где постоянно идет работа по их уточнению, где есть самоирония, где можно смеяться над собой, своими традициями и терпеть чужой смех – туда, где всего этого нет. Туда, где напрягаются и обижаются, где чужие – зло, свои – добро.

Процесс сужения круга своих и расширения чужих обычно бесконечен. Всегда найдется тот, кто виноват в том, что я живу не так, как тот, кому завидую; кто занимает мое место. А многие занимают: иногородние, шибко умные, атеисты, христиане, евреи, педики, не тому учившиеся, богатые (эти само собой).

Ребята, которые кричат, что их рабочие места заняли киргизы, ведь не работы киргизов хотят, а совсем других мест. Если попасть туда не получается, надо предельно сузить круг претендентов. А все равно ведь не попадут, все равно достанется не им. Даже после Октябрьской революции не досталось.

Борясь с «диким Востоком», ходовой русский национализм заимствует главную черту этого дикого Востока, от которой и сам-то постепенно Восток уходит: родоплеменное мышление. Но к родовому строю невозможно вернуться. С таким же успехом можно заговорить на праиндоевропейском языке. Поэтому устоит Запад или, как уверяют отчаявшиеся, погибнет, он устоит или погибнет в качестве общества одиночек, а не союза племен. И вот если погибнет, тогда и станем снова племенем, а раньше вряд ли.

Источник: http://slon.ru