Мозг Чечни. Анатомия братской республики

Подробности

Создано: 19.10.2013 13:19

Просмотров: 928

***

Скальпель едет по коже вниз. Резиновые пальцы отодвигают мягкую кожу. Раскинув руки, младенец дышит.

— Ты хотела увидеть чеченский мозг? Сейчас ты его увидишь, — говорит хирург. — Это гематома. Мы ее сейчас уберем. Нарушение свертываемости крови, у детей такое бывает.
На часах  полночь. В отверстии в младенческом черепе показывается серая оболочка. Резиновые пальцы прокалывают ее и махом подзывают меня наклониться. Из-под оболочки, хлынув, течет черно-красная жидкость. Нос хирурга багровеет, словно им он отсасывает кровь. Когда кровь уходит, глазам открываются два желтых бугорка.

— Амин! — выходя из операционной, хирург окликает ассистентку, и ее имя звучит как завершающее слово молитвы. Зашитая голова младенца блестит под лампой. Он дышит.


— Есть клинические проявления, по которым мы можем ставить смерть мозга, — говорит хирург, когда мы, выйдя из операционной, равняемся с молельной — частью тихого больничного коридора, огороженной белыми ширмами. Сквозь щели между ними видны коврики, на которых никто не сидит. — Я думал, он умер во время операции: зрачки были широкие и ни на что не реагировали. Думаю, он не выживет.

— Как не выживет? — громко спрашиваю я. — Ну как?

У стены дергается тень. Маленького роста мужчина сидит на корточках. От его лица отлила кровь. Это — отец, и он слышал слова хирурга.

— Ты, наверное, видела, что, когда кровь ушла, мозг начал лопаться, — продолжает хирург. — Он слишком долго был без кровотока. Мелкие сосуды были сдавлены, произошли необратимые изменения. Мозг должен был пульсировать, а он не пульсировал. Но когда дело касается мозга, не стоит прогнозировать: мозг непредсказуем и способен удивлять. Но я бы не надеялся.

Его обступают люди. Крупный дед с седой бородой, в тюбетейке, у него багровые щеки. Понурые мужчины. Женщины в платках, среди них одна молодая. Она вцепилась в руку соседки.

— Чем обрадуешь? — спрашивает дед хирурга и подобострастно улыбается.

Хирург отвечает по-чеченски. Щеки деда белеют.

Вдалеке светятся башни «Грозный-Сити». Накануне местная и федеральная пресса, ссылаясь на инстаграм президента Чеченской Республики Рамзана Кадырова, сообщила о полном восстановлении после пожара башни «Олимп». Она была переименована в «Феникс».

***
На полу мягкий белый ковер. На стене глубокое зеркало в серебряной раме. У другой стены изгибистая кровать, застеленная красным покрывалом. На этой кровати спала Орнелла Мути, приезжавшая сюда ровно год назад на 36-летие президента. В тот день она станцевала с ним лезгинку. По словам местной прессы, «плавно двигаясь перед своим кавалером и создавая впечатление, что она скользит по полу». За свой визит она, говорят, получила 500 тысяч евро. Через три дня Рамзану Ахматовичу исполнится 37.

Внизу под окном незаметно глазу перекатывает воды Сунжа. С зеленой крыши административного здания на постояльцев, улыбаясь, смотрят Владимир Путин и Рамзан Кадыров. На город спускается вечер. На остроконечных минаретах «Сердца Чечни» зажглись красные огоньки сигнализации.

— Я согласился с тобой говорить, — произносит чиновник из администрации президента, по-чеченски растягивая слова, когда мы быстрым шагом идем по проспекту Путина, — но это не значит, что я согласился на диктофонную запись. А если у тебя ее отберут в аэропорту?

— К тому времени я ее сотру.

— А если тебя будут пытать? Ты меня выдашь, — серьезно говорит он.

— Уровень страха в этом городе достиг абсурдных размеров, и мне кажется… — начинаю я.

— Это тебе так кажется, потому что ты здесь не живешь, — перебивает меня он, и я выключаю диктофон. — Ты посмотри на этот проспект. Рамзан строил его даже ночью — в ноябре, в декабре, в дождь и в снег. Ему никто не верил, и он сам не верил себе. Когда проспект был готов, это стало шоком для людей. Люди удивились. Многие, и политики в том числе, говорили: «Ничего, он скоро успокоится». Но он не успокоился и с каждым шагом все больше удивлял. Он понял, как получить людское восхищение и одобрение.

— Он ими питается?

— Да. Но, с другой стороны, он начал подавлять, утверждая свою власть… Апофеозом подавления воли народа несколько лет назад стал перенос праздника Ураза-байрам с восьмого октября на девятое. Из-за болезни матери Рамзана. Весь мир праздновал восьмого, а чеченцы — девятого. Какое неуважение к народу… Восстанавливая села и города, Рамзан хочет показать, что он — слуга народа. У него один раз получилось, второй, третий, и он бесконечно уверовал в себя. Его отец заставил чеченцев поверить в то, что не на каждом блокпосту их расстреляют. А сам Рамзан — в то, что их не убьют, если они ни в чем не замешаны. Но сейчас у нас есть крыша над головой, еда, и нам нужно что-то большее.

— Чудеса вроде «Сердца Чечни» — первый символ России? — спрашиваю я.

— Для того чтобы понять психотип Рамзана, ты должна знать, что 99% чеченцев — конформисты. Но критическая масса накапливается. Выльется ли она, будет зависеть от происходящего в России. Если Путин изберет путь полного подавления и не сделает шаг в сторону понимания масс, будет беда, и начнется она с жестокости на Кавказе. Поэтому я тебе все это рассказываю… Не звони мне никогда со своего телефона.

***
На втором этаже мечети «Сердце Чечни» в круг сидят женщины в длинных балахонах, которые выдаются при входе. Заунывно звучит молитва на арабском. Головы покорно склоняются к ворсистому ковру. Арки подпирают сферические потолки, формой и росписью похожие на перевернутые пиалы.

Женская половина нависает над мужской и заканчивается с одной стороны резной балюстрадой. Балюстрада такой высоты, что коленопреклоненной не видны мужчины, совершающие у дальней стены намаз. Осенний свет слабо пробивает витражи окон и лезет внутрь в основном через желтые стекла. Женщины поднимаются. Певшая тяжело расставляет затекшие ноги. Девушки резво перемещаются к балюстраде и, опираясь на нее то одной рукой, то другой, фотографируются в разных позах на мобильные телефоны.

— Закройте волосы, вы же в мечети, — обращается ко мне мужчина в длинном халате, когда я спускаюсь по лестнице на первый этаж.

— Как вы думаете, почему именно эта мечеть была выбрана в качества символа? — спрашиваю его, сойдя с последней ступени.

 
— Мы же любим свою родину, свои ценности, свои достопримечательности, — по-прежнему улыбаясь, отвечает он. — И начнем с того, что такой красивой мечети у нас не было никогда. Я голосовал за эту мечеть, и мои родители голосовали. Знаете, я боюсь, вам этого не понять. У нас двадцать лет была война, двадцать лет разрухи. От той кольцевой дороги, от церкви весь город было, как на ладони, видать. Закончилась война, и первое, что украсило город, — эта мечеть. Люди стали сюда ходить. Сегодня я проповедь читал о тех деяниях, которые совершаешь в сердце своем. Откуда идет ненависть, как вы думаете?

— Из мозга.

— Нет, из сердца. Нельзя давать сердцу волю. И я говорил это как имам этой мечети… — продолжает он, входя в свой кабинет и оставляя дверь открытой.

— Может быть, вы как имам этой мечети объясните мне, почему она — «сердце». Среди этих ковров, люстр и позолоты я ничего не чувствую…

— Я даже не знаю, что вам сказать, — усмехается он, его голубые глаза смотрят обиженно. — Я, наверное, в церкви тоже не почувствую того, чего здесь не чувствуете вы.

— А что вы чувствуете?

— Что это — моя родина, моя гордость…


— Вы могли бы припомнить самый черный день вашей жизни?

— У меня были черные дни, но должен ли я выносить их на публику?

— Я всего лишь пытаюсь почувствовать через людей то, чего не могу почувствовать через каменные стены и ковры.

— У меня такая работа: я всегда должен быть добрым и приветливым с людьми. Но не могу я свои раны выносить на обозрение. Вы никогда и не увидите того, что я вижу здесь. Зачем вы это все? Вы думаете, мы ничего не понимаем? Да что вы заклинились на этом «сердце». Для чеченцев эта мечеть — центр.

— Да, я заклинилась, потому что выходит, что до появления этой мечети у чеченцев со всей их долгой историей вовсе и не было никакого центра…

— Просто вы ничего не оставили нам из старого, что мы могли бы пойти и посмотреть. Почему вы хотите от нас что-то узнать? Почему вы всегда ищете подоплеку в каких-то наших делах? Ну любим мы эту мечеть, — говорит он, и по голосу его слышно: я обидела имама, и сейчас он пытается не притупить добротой и приветливостью обиду, идущую из сердца. — Почему мы голосовали именно за эту мечеть?.. Да боже мой… Мы же чувствуем, как вы к нам относитесь… Любой человек почувствовал бы. Почему у вас возникают вопросы только к чеченцам? Ну люблю я свою родину! Люблю! Люблю Россию! Люблю свою республику! Люблю свое село! И деревья, которые у меня в селе растут, тоже люблю! Кому это мешает?! В конце концов… — договаривает он добитым голосом, — мы же не за боевые башни голосовали, не за кинжалы, а за храм Божий…

Я выхожу, а имам остается сидеть за столом. За спиной его — массивный шкаф с множеством книг в золоченых переплетах.

***
Кафе Central Park на проспекте Путина с порога согревает шоколадной теплотой. Цены грозненские. К примеру, чашка латте или капучино стоит всего шестьдесят рублей. Посередине стоит книжная полка. Одна из книг — «Самые известные невесты».

— Жалко, что вы хотя бы на два дня раньше не приехали, — говорит рыжебородый Башлам. — Мы собрали тысячу человек молодежи. Нет, это вам не Москва — вы подумайте, что такое тысяча в масштабах Грозного. Вот здесь, в центре города. Не, возле мечети не стали, чтобы опять нас не обвиняли: вы мечеть свою хотите показать. Люди просто ходят, и в какой-то момент выбегает человек в маске дьявола и с поясом шахида и взрывает себя.

— Петарду взрывает, — сонно уточняет Садо.

Садо — невысокий, с круглым, почти русским лицом — сонно созерцает меня с другого конца стола. Он — правнук кунака Льва Толстого Садо Месербиева и, кроме того, возглавляет молодежное движение «Ахмат». Башлам — его помощник и «идеолог» движения.

— И все должны были упасть! — энергично продолжает Башлам. — Ну, девушки, понятное дело, не падали, им нельзя, они просто присели и прикрыли головы руками. И, весь окровавленный такой, стоит один человек с баннером: «Убивать мирных людей…» И там такое многоточие. Проходит секунда, он поворачивается, и там другая надпись: «Это не джихад», — Башлам рассказывает с таким упоением, что я начинаю подозревать: он сам автор этой акции. — И в этот момент с шестого этажа дома спускается огромный баннер…

— Еще один?

— Да. И на нем черными буквами: «Терроризм», его перечеркивает знак STOP. И знаете, кто пришел из прессы? — расстроенно спрашивает Башлам. — ИТАР-ТАСС и РИА Новости. И все, хотя мы звали и ОРТ, и НТВ, и «Россию-1». Тысяча человек пришли, легли… Акция была неправительственная, нам ничего не платили. А почему не пришли? Потому что неинтересно.

— Я только не пойму, — говорю я, отпивая кофе, — откуда у вас, людей, родственники которых наверняка погибли в недавних войнах, такая лояльность к России?

— За это время произошло много разных процессов, — чуть слышно говорит Садо. — Прошло много лет, но, если помните, даже Масхадова выбрали за то, что он был наиболее лоялен России. И люди понимали, что они живут в анархии, в хаосе и ничем не занимаются, кроме борьбы за независимость.

— А вот русские патриоты не хотят, чтобы вы находились в составе страны. Поэтому мне все же кажется странной такая ваша привязанность.

— Вы путаете патриотизм с национализмом, — говорит Башлам. — Просто ситуация такова, что здесь огромное геополитическое влияние Востока и Запада, они хотят оставить России территорию в пределах Воронежа, а остальное поделить. И свое желание не скрывают. Поэтому мы не будем слушать русских патриотов. Здесь тысячи русских солдат жизни положили за то, чтобы Чечня оставалась в составе России.

— Во время войны здесь была совсем другая молодежь, — говорю я, — гордая и непримиримая. Вы совсем на нее не похожи.

— Вы хотите сказать, подавлен наш дух свободы? — просыпается Садо.

— Чеченцы разные, — говорит Башлам. — Сегодня про нас говорят: нас купили и все остальное. Да, у кого-то убили кого-то, кто-то прошел через эту войну с поднятой головой, а кому-то дали по голове, чтобы он ее опустил. Это война, она не щадит никого. Просто у чеченцев есть энергия, и если бы ее направить за Россию против всего остального мира…

— Соседняя мечеть, — кафе в нескольких минутах ходьбы от нее, — по-вашему, является сердцем Чечни?

— Да, — отвечает Садо. — Она была построена в разрушенном и восстановленном городе. Нам говорили: Россия не даст вам исповедовать ислам, вас будут угнетать именно в религиозном плане. Но вот построили одну из самых главных мечетей.

— А скоро тут построят и самую большую церковь, — дополняет Башлам, и я хочу спросить: «Зачем? Ведь здесь недостаточно для этого русских». — У нас нет никаких претензий к Коломенскому кремлю, — продолжает он. — Дай боже, чтобы у России было побольше символов. Мы сейчас хотим, чтобы в Чечню вернулись русские люди, учителя… Только к вам просьба, — скривившись, говорит Башлам. — Мы приглашаем вас на наше заседание, но вы, когда будете с нашими ребятами говорить… вы уж простите, они прошли две войны и не все хорошо по-русски говорят. Им очень трудно и больно. Мы с Садо в три часа ночи только спать каждый день ложимся, все думаем, как бы еще им помочь.

— Да… — моргает Садо сонными глазами.

— Не будьте, пожалуйста, как журналисты с «Дождя». А то пришли, самого молодого нашего активиста взяли, посадили, спросили: правильно ли офисы «Мегафона» и «Билайна» яйцами закидывали? Он еще по-русски плохо говорит, высказал свое мнение: «Да, правильно, потому что они нас обманули». Он ребенок, ему шестнадцать лет, а они представили так, будто он яйцами закидывал.

— А вам Рамзан Ахматович денег не платит за активность? — спрашиваю я.

— И не должен, — отвечает Садо. — Он встречался с нами только один раз. Просто все слышат название «Ахмат» и что-то свое думают. Но тут в Грозном есть бар «Берлин». Какое отношение он имеет к Германии?

***
Из-за соседнего столика встает женщина и подсаживается ко мне. Я только что заказала завтрак.

— Я буду на ты, — сурово предупреждает она. У нее красивое чеченское имя. По созвучию я назову ее Софией. — У нас, у чеченцев, нет «вы». Ты интересовалась нашим президентом? Я тебе расскажу. У нас мальчики, как только на ноги становятся, — они уже личности, генералы и не должны ни перед кем опускаться на колени. А Рамзан их сегодня ломает. Тех, кто не захотел стать козлами, уничтожили, а те, кого не успели, уехали. Сломанным народом легче управлять. Брат с братом уже стараются не общаться.

— Почему?

— Ой-й, — морщится она. — Да потому что, если у моего брата возникнет проблема с ними, я же должна вцепиться в брата когтями и защищать его, но неизвестно, не обвинят ли после этого в терроризме моего сына. У чеченцев уже порваны родственные связи.

— Да зачем это делать специально, я не понимаю!

— А потому, что разделяй и властвуй! — бьет по столу она. На нас оборачиваются.

— Но разве во время войны на блокпостах чеченцы не проявляли чудеса принципиальности, отказываясь снимать штаны и получая за это пулю?

— Да, они предпочитали быть убитыми. Наша нация была самой принципиальной на Кавказе. До последней войны, — с усмешкой произносит она. — Тут сейчас восстать невозможно. А знаешь почему? — поднимает брови. — Я тебе объясню, но ты не напишешь даже половины того, что я сейчас говорю. Побоишься. Да потому, чтобы с блокпостов солдаты не шли потом к нему домой и не вырезали всю семью. А ты знаешь, что от моей семьи, от моих детей ничего не останется, если хоть малая часть моих слов дойдет до него?

— Зачем тогда вы пришли и мне это рассказываете?

— Пусть! — поднимает она палец. — Не убирай ничего! Ни одного моего слова. Мне плевать. Меня же в первую очередь к нему потащат, чтобы я там на камеру, как другие, говорила: «Ой, Рамзан, извини, это я сдуру сказала». Но лично я от своих слов никогда не откажусь, — она усмехается. — Это я тебе точно говорю. Я видела таких людей по телевизору — они просили прощения за свои слова, и сердце у меня переворачивалось: ну, умри ты, как начал! Раз начал.

Я оглядываю столики утренней кофейни. Мне становится неуютно.

— А ты что, думала, что он такой красавчик? — снова усмехается она, заметив мое беспокойство. — Пойми, эти люди очень далеки от ислама, и чем больше они о нем говорят, тем они от него еще дальше. Один салют несколько миллионов стоит. Да ты, чем зарубежных звезд сюда везти, раздай эти деньги людям, которые в подвалах крыс ели! «А че, у вас родственников нету?» — передразнивает она. — Да ты же сам родственников оттолкнул друг от друга! Когда это было у чеченцев?!

— Тссс! — я прикладываю палец к губам. — Тише, пожалуйста, на нас смотрят.

— Они сплоченно веками жили и поэтому выживали, — ее бледная верхняя губа натягивается над зубами. — А сейчас он сделал так, чтобы сломать народ, чтобы во веки
веков он не поднялся. Но если Всевышний любит мой народ, — продолжает она грудным шепотом, — он будет к нему милосерден, он пошлет к нам кого-то, кто спасет нас.

— Кого?

— А я не знаю… Ты что, думаешь, все чеченцы такие неумные: «Ах, наш Рамзан, наш Рамзан!»? Они просто отключили свой мозг… на время, пока им это выгодно. Это люди, у которых сердце есть. И голову они склонят только при молитве. Но не будут молиться за деньги.

— Так почему не нашлось ни одного человека, кто держал бы голову прямо?

— Ха, какая ты умная! Посмотрела бы я на тебя, как бы ты держала свою голову прямо, — морщится она. — Видала я этот народ, и когда он хлопал Дудаеву. Видала я этот народ, и когда он хлопал Басаеву, а потом Масхадову. Они и Путину будут хлопать. На то он и народ, чтобы хлопать. Но в сердце народа остаются только герои. Самое страшное сейчас для Чечни — это то, что Рамзана окружают лизоблюды. Они его и погубят. Иногда я его даже жалею.

— Мне страшно от того, что вы говорите, — тихо произношу я. — Давайте уйдем отсюда?

— Народ понимает, что пока ему нужен такой правитель, — продолжает она тихо. — Но станет не нужен, когда Рамзан Путину надоест. И никаких внутренних изменений в республике не будет, только внешние могут изменить нашу ситуацию. Если российскую армию выведут из Чечни, тут есть люди, которые сейчас по домам сидят с кулаком в кармане. Им даже оружия не надо. Они им глотки вживую перегрызут, — она скалится. Я отодвигаю чашку кофе и освобождаю шею от шарфа. — Они пойдут, без разговоров пойдут, если у них будет гарантия, что русские в это дело не влезут, — она сжимает руки. — Ты думаешь, всю эту пролитую ими кровь так оставят? Я — женщина, и я тебе не прощу… — На миг мне кажется, она обращается ко мне лично, и я пугаюсь. — Я буду улыбаться, — продолжает она и улыбается, — потому что я вынуждена сегодня улыбаться. Но пусть я даже подыхать буду, — произносит она сквозь зубы, — но у меня остаются сын и дочь и племянники, и я им скажу: тот-то и тот-то виновен в том-то и том-то, и я прокляну вас, если не отомстите. Ха-а… Ни одной секунды я не буду по земле ходить, не думая, как бы отомстить.

— Где мне здесь найти сердце Чечни?

— Их сотни. Каждое сердце здесь раненое.

***
— У тебя пять минут, после этого ты выйдешь из машины и ты меня больше не знаешь, — говорит чиновник, и после разговора с Софией его конспирация не кажется мне смешной. — Раскопала еще что-нибудь по психотипу Рамзана? Начни с Байсарова и Ямадаева. Рамзан их уничтожил, когда понял, что они не будут ему слепо подчиняться.

— Мне кажется, он уничтожил именно тех, кто мог бы помочь ему уцелеть.

— Правильно, — чиновник одобрительно поднимает руку. — Сейчас его просто боятся. Люди боятся потерять жизнь. Просто так с его поезда не сойдешь. А многие с удовольствием бы сошли. И я бы сошел, но не могу. Ха-а! Я дам тебе еще одну подсказку: власть ему нужна не ради власти, а ради действия. И он будет действовать, удивлять, пока не сломает себе шею.

— Но если ехать с ним в одном поезде столь опасно, почему многие рвутся к нему? Почему многие девушки мечтают о том, чтобы их увидел Рамзан Ахматович? Почему мужчины делают все, чтобы примкнуть к его окружению?

— Он хочет, чтобы они поверили: он сверхчеловек. И делает все для этого. Он подбирает в свой первый круг тех людей, которые будут принимать любые его методы — хорошие или плохие. Успехи укрепляют в нем чувство уверенности в своей одаренности. Он не верит в реальность, он не допускает, что он может быть неправ. Он делает так, чтобы не было виновной руки. Для чеченца очень важно, чтобы была рука. Но сейчас совершают что-то сразу несколько человек.

— Можно ли предположить, что если Путин отвернется от него, то люди из первого круга первыми его предадут?

— Почему ты так думаешь?

— Ну, потому что вся история человечества свидетельствует: нельзя доверять льстецам, людям, давно переставшим говорить тебе правду в лицо, людям, которых долго унижали. Только мне почему-то кажется, что, и будучи преданным, он не займется рефлексией, не признает своих ошибок.

— Он до конца будет борцом и скорее умрет в пламени войны…

— С кем еще из первого круга я могу поговорить? — спрашиваю я.

— Ты не обижайся, но с тобой никто не сможет говорить. Если бы это касалось только моей безопасности… Но это касается практически всех моих близких. Такой сейчас механизм управления в Чечне: за вину одного страдает вся семья.

***
Через двадцать минут в концертном зале на проспекте Путина начнется концерт, посвященный 195-летию города Грозный. За кулисами девушки в струящихся платьях в пол, в причудливо завернутых хиджабах. Стучат каблуками по полу, снуют мимо сцены туда-сюда. Еще мимо сцены постоянно проносится танцор в папахе и мягких сапогах с вытянутыми носами. Поравнявшись с задником сцены, он каждый раз подпрыгивает, вытягивая ногу в каком-то национальном па.
«Макка Сагаипова! Марьям Ташаева!» — объявляют одного артиста за другим. На сцене в это время поет полная певица в возрасте. Песня на чеченском, мне понятно только последнее слово из куплета — «Рамзан». Концерт подходит к концу. За сценой вырастает женщина исполинского телосложения. На ней блестящее горчично-желтое платье, обшитое черными кружевами, желтый хиджаб, из которого выглядывает черная кружевная косынка, спускающаяся на лоб.

— Любимица нашего города! Заслуженная артистка России Макка Межиева! — объявляет ведущий, зал бурно реагирует.

Большая Макка подбирает платье и величаво выходит на сцену. Останавливается на середине, держа шелковые концы платья кончиками пальцев. Зал продолжает гудеть. Певица стоит посреди сцены, едва заметно покачиваясь и пристально глядя в зал.

Она складывает огромные руки на животе. Потом опускает их, и они висят вдоль платья. Зал успокаивается. Звучит музыка, а за ней песня.

— О-хо! О-хо-хо! — поет она, и кажется, что Макка стоит не на сцене, а у подножия горы и зовет чеченок спуститься к ней. А они отвечают сотней голосов, потому что именно так и звучит голос Макки — будто поет не она одна, а сотни с ней.

Подойдя близко к перегородкам, я слежу за тем, как женщина-великан ходит по сцене, и каждый ее шаг, тяжелый и утверждающий, словно показывает: «Вот сюда вы можете наступить, не бойтесь, не провалитесь. И сюда. И вот сюда».

В своем интервью я хотела посмеяться над Маккой, вхожей в дом Рамзана Ахматовича и поющей песни его семье, но сейчас, пока она поет, мне кажется, я нашла то сердце Чечни, которое искала. Макка плавно водит рукой рядом с собой, словно собирая всю грязь из воздуха, прикладывает руку к сердцу, выдавая голосом очищенное. Зал рукоплещет. Макку не отпускают, она поет три песни.

— Я хочу вас сразу предупредить, — обращается она ко мне, усаживаясь на диван. — Я плохо по-русски говорю, вы потом поправьте мои ошибки. Я сама горянка.

Я присаживаюсь напротив нее и кажусь себе гномом.

— Для вас в республике есть люди, которых вы могли бы назвать сердцем Чечни? — спрашиваю я ее.

— Да, конечно, есть. Тот, кто все это создал, — отвечает она. — Это его заслуга, Рамзана Ахматовича. Он мечту своего отца воплотил. Сердцем является он. У нас в Чечне как говорят? С одной стороны Макка людям настроение поднимает, с другой — наш президент. Бывает так? — спрашивает она меня.

— Видимо, да… — отзываюсь я.

— Поэтому его сердце — это наше сердце. Этого не передать словами, до какой степени во время войны пострадала наша культура. И люди творческие очень страдали от таких беспорядков. Но я думаю, да… как сказать… наш президент восполнил наши потери. Он удвоил те песни, которые я могла бы за свою всю жизнь спеть.

— Вы знаете… — начинаю я говорить то, чего не собиралась, — когда я вас слушала, мне казалось, вы стоите у подножия горы и вам отзываются сотни голосов. И именно потому, что у вас такой голос, мне все равно, каковы ваши политические взгляды, — а я уверена, они у вас есть. Мне даже все равно, что вы сейчас так расхваливаете Рамзана Ахматовича…

Глаза Макки меняются под хиджабом. Говорят, что во время первой кампании она была в жесткой оппозиции и экспрессивно высказывала свое мнение. А еще говорят, когда раненые слышали ее голос, они карабкались на его звук по колдобинам и грудам камней, срываясь с них костылями.

— Я не люблю кого-то хвалить, — начинает Макка, — и я никогда в жизни никого не боялась, ни одного человека. И мне никто никогда не угрожал. Мне дали свободу. А народ меня любят. И вы правы: когда я пою, я ни о чем не думаю, мне только кажется, что я стою на склоне высокой горы и отдаю душу и сердце.

***
На стене Рамзан Ахматович в золоченой раме скачет на гнедом коне. Под ним за полированным столом сидит по-прежнему сонный Садо, рядом бодрый Башлам. Ребята сидят на стульях вдоль стен. Их человек пятьдесят. Они разуты. Один выделяется белоснежными носками.

— А если этот… дрифтинг или как он там называется? — спрашивает Башлам. — Если мы по Сунже спустимся на лодках.

— Рафтинг, — поправляют его.

— Ну, ошибся малость, можно подумать… Надо у МЧС попросить спасательные жилеты. Не обязательно, чтоб вы гребли, главное — чтоб равновесие. Кто умеет плавать? Река быстрая… У кого вопросы?

— У меня, — я тяну руку, и активисты движения «Ахмат» перестав смотреть в пол, начинают смотреть на меня. — А смысл?

— Во-первых, пятое октября — это День молодежи, — отвечает Башлам. — И День города. Грозному исполняется 195 лет. А Грозный — город, основанный на Сунже. И впервые пройдет такое спортивное мероприятие — на лодках.

— А если устроить уборку мусора на берегу? — предлагаю я.

— Мы постоянно там убираем. У нас есть свой экологический десант. А еще не будем забывать, что это День учителя. Мы можем купить учителям букеты… Только желательно, чтоб эти учителя русские были, русские у нас на вес золота.

— У меня есть учитель, — встрепенувшись, говорит Садо.

— Ой, не надо, — успокаивает его Башлам. — Скажут, что учителя председателя движения поздравляем. И еще имейте в виду: после того как учителей поздравит президент, наше поздравление будет уже выглядеть так себе… Ну что, как поздравить пожилых учителей?

— Может, позволить им принять участие в нашей акции — в дрифтинге по Сунже? — предлагает один, и все заливаются хохотом, один Садо остается невозмутимым.

— Очень смешно, — отзывается Башлам. — Ой, как смешно. Давайте спросим у них, что им нужно. Мы им несколько раз покупали краску, лампочки, чтоб ремонт сделать. Они говорят, ничего не нужно.

— Может, таблетки? — предлагает другой активист, и все снова хохочут. — Чтоб жили до 195 лет.

— А еще не будем забывать про день рождения… — многозначительно говорит Башлам, имея в виду день рождения Рамзана Ахматовича, который тоже приходится на 5 октября.

Крепость Грозная была заложена 22 июня 1818 года, и выбор 5 октября для празднования Дня города еще несколько лет назад местные жители объясняли не случайным попаданием в цифру календаря, а тем, что именно в этот день родился президент республики. Впрочем, сейчас местные жители предпочитают не сопоставлять эти факты вслух.

— Слушайте, а у меня идея! — загорается Башлам. — А что если мы сделаем огромную открытку высотой… метров пять! И шириной… — он задумывается, чешет голову, — тоже метров пять! А на ней напишем: «С днем рождения, Рамзан Ахматович!» Рядом будут стоять наши активисты с маркерами, и каждый желающий сможет написать на открытке свои пожелания. Есть вопросы?

— Да, — я тяну руку. — А что если кто-нибудь напишет что-то плохое?

— Ну… у нас рядом будут стоять ребята. Вот ко Дню России мы делали огромный торт в виде российского флага. Неважно, как потом это назвали блогеры. Мы резали торт, раздавали и показывали единство России.

— Простите… резали и показывали — что? — заикаюсь я.

— Един-ст-во! И там еще баннер стоял, правда небольшой. Вот там писали плохое, — Башлам вздыхает. — «Россия — с нами! Америка — под нами!»

— Давайте тогда рядом учителей поставим, пусть проверяют, — предлагает третий активист, и все снова хохочут.

— Я хочу спросить у вас, — поднимаюсь я с места, — почему вы стали членами этой организации?

— Я уже пять лет тут, — встает один молодой человек, он говорит тонким голосом, задыхаясь от волнения. — Мне друг сказал: давай сюда приходи. А я хотел научиться понимать других, доносить свою мысль, и все сферы жизнедеятельности я тут охватил. Одно мероприятие мне запомнилось. Два года назад мы приезжали в Шали к ребенку-дэцэпэшнику. Мы ему мишку подарили. Он хотел, чтобы просто к нему приехали… Посидели с ним… Но по прошествии года он умер. Его мать нам позвонила… Он, этот ребенок, до последнего вспоминал, как к нему приходили активисты и… подарили ему мишку.


— Просто эти ребята видели боль, войну, шум, гам, — серьезно говорит Башлам, а Садо, кажется, уходит в более глубокую спячку. — И сейчас они волнуются перед вами… Эй, она — наш друг, не стесняйтесь ее, говорите, что думаете. Чингиз, эй, тоже встань, да?

Со стула поднимается худенький молодой человек и стоит, стеснительно переминаясь.

— А ты не бросал яйца в «Мегафон»? — спрашиваю я, и Чингиз отрицательно мотает головой.

— Это была хорошо спланированная акция МТС, — поднимает голову Садо. — Яйца — их символ.

Встает еще один, в белой рубашке и черной жилетке, и тоже волнуется.

— Я вступил, потому что… мы хотим, чтобы наша республика была лучше всех… чтобы молодежь была на правильном пути. Она у нас самая лучшая, самая хорошая. Самая красивая. И мы будем бороться с терроризмом, с экстремизмом во благо России!

Я искала сердце Чечни на операционном столе, в мечети, в концертном зале, в машинах, садясь в которые оглядывалась — не следит ли кто. Но, кажется, нашла его там, где и не думала найти, — в клубе движения «Ахмат».

И мне вспоминаются слова Софии: «Это дети войны, и ты пойми, что они росли в хаосе, когда их матери, для того чтобы добыть пропитание, вынуждены были заниматься спекуляцией с утра до ночи. Дети были предоставлены сами себе, они смотрели бразильские сериалы, на них и выросли. А сейчас им рекламируют: для того чтобы добиться успеха, нужно быть подстилкой, а потом надеть хиджаб, нужно унижаться, чтобы заработать от президента какое-то благо».

Этим детям войны, сидящим сейчас в круг передо мной, не дали иного пути достижения успеха, кроме длинного коридора, ведущего в эту зеленую комнату. Им никто не объяснил и уже не объяснит: для того чтобы научиться общаться с людьми, не обязательно забивать слова, идущие из сердца, русскими штампами вроде «мероприятие», «в рамках» или «во благо». И тогда будет неважно, хорошо или плохо ты говоришь на русском, — слова будут понятны. И что, может быть, не стоит, пройдя этот коридор до конца, устремляться к успеху на том поезде, сойти с которого невозможно.

***
Идет мелкий дождь. Наступает вечер. Башни загораются и смотрят на город, охватывая его со всех сторон. В какой точке города не окажись, везде они смотрят на тебя. Их световые волны, идут от башни к башне, к остроконечным минаретам мечети. Этот участок проспекта Путина переливается электрическими извилинами, словно гигантский световой мозг, который никогда не спит. Мозг, всевидящий, и день и ночь раздираемый противоречиями. Ищущий способы удивить сильней. Сильней проспекта. Сильней башен. Сильней мечети, признанной символом страны. Но, наверное, не способный даже с такой высоты разглядеть будущее – время, в котором для того, чтобы удивить постоянно удивленных придется самому стать богом и посылать чудеса на землю.

Прошла неделя в Грозном. Младенец, про которого доктор думал, что он не выживет, жив. Его мозг здоров. В Грозном после дождя устанавливается спокойная погода, но в воздухе уже чувствуется близость критической смены сезонов.

Автор: Марина Ахмедова

Источник:  rusrep.ru