Семь новостей российской внутренней политики: как умирает политическое

Подробности

Создано: 11.10.2013 09:05

Просмотров: 1014

Соцопросы как референдумы . 

Политическая роль социологических опросов изменилась на наших глазах буквально за год. Ранее они были не более чем материалом для журналистских размышлений. Сейчас это де-факто политические микрореферендумы, обеспечивающие принятие законопроектов или судебных решений. Поэтому изменилось и восприятие результатов соцопросов. Если пять лет назад массовая поддержка, например, Сталина воспринималась как курьез общественного сознания, то сейчас результаты опросов принимают форму манифестаций, легитимизирующих так называемое большинство. Если социологическое большинство за духовную самобытность России, за усиление уголовных наказаний, за цензуру, за единый учебник истории, то из этого последуют законодательные меры. И опровергать эти меры невозможно, поскольку соцопросы (референдумы) показали волю большинства. Иначе говоря, быстро растет роль квазиинститутов, демонстрирующих волю большинства.

Моральная риторика

Произошла быстрая смена диалогового дискурса. С 2008 по 2011 год – а этот период теперь воспринимается как период «упущенного перехода» – были признаки оживления публичного пространства и его развития в направлении инклюзивной политики. Попросту говоря, различные политические субъекты и протосубъекты готовы были обсуждать и институциональные реформы, и направления отраслевой политики, и бонусы и риски, связанные с развитием демократии, и так далее. Теперь же – после протеста и репрессий 2011–2012 годов – происходит быстрый распад общественного пространства на две партии. Но это не идеологические партии и не политическое представительство, а это партии «морального вопля». Тут теперь есть два встречных потока морального осуждения. Если огрублять: «жулики и воры» (хит-слоган образца 2010 года) – это метафора достаточно низкой конфликтности, в ней даже содержится языковое снижение градуса серьезности, в слове «жулики». Само это обращение к партии власти носило вполне реформистский характер, подразумевало движение за очищение рядов и даже еще содержало возможность диалога сторон. Но к концу 2013 года легко увидеть, что никакой диалог уже невозможен. Целая серия событий: фильмы НТВ, публичные заявления Дмитрия Пескова, Владимира Маркина, самого Путина, цинизм следственных и судебных органов, непрерывно обсуждаемый в сетях, привели к тому, что диалоговый дискурс сделался вообще невозможным. И провластная сторона, и антипутинская быстро уходят из формата политического диалога – в формат бескомпромиссного морального осуждения. С точки зрения провластного дискурса противоположная сторона – «предатели», с точки зрения общества противоположная сторона – «подонки». Политика прекратилась вообще. Идет борьба за получение морального большинства. Которое – как и в ситуации с соцопросами-референдумами – является квазиинституциональной основой принятия политических решений.

Троллинг

Легко заметить, как быстро распространяется идея: «власть троллит». Причем это восприятие движется не только в политизированной среде, но и в аполитичной. Рациональные объяснения политических действий и информационной политики Кремля заменяются иррациональной оторопью. Кремль просто дразнит, глумится, ставит целью просто «раздражать». Термин подросткового сетевого языка, обозначавший тактику сетевого общения, в течение одного года стал самым распространенным объяснением происходящего. Ранее – в 2006–2010 годах – троллинг воспринимался исключительно как технологический прием, направленный против узкой группы «несогласных». Теперь же часто можно услышать: «Путин троллит Запад». Но так же часто события внутренней политики интерпретируются как двусмысленная игра. Начиная с «закона Димы Яковлева» и далее вплоть до дела «Оборонсервиса», реформы РАН, нового этапа пенсионной реформы, Олимпиады, различных акций казенного патриотизма – реакция сводится к объяснению: «Власть это делает специально. Это – троллинг».

Политика лишения имен

На раннем этапе кризиса российского электорального авторитаризма, в 2010 году, после публикации первого доклада Белановского – Дмитриева, Кремль соглашался с тем, что имеются некие «рассерженные горожане», «новые сердитые» и прочие. Шел поиск имени для того общественного настроения (а может быть, страты), которая есть, требует имени, а затем и политики включения. Сегодня рубежными являются два одновременных события: обсуждаемый отказ Путина назвать Навального по имени и высказывание главы АП Сергея Иванова о «москвичах». «Политика лишения имени» – важный инструмент любой сегрегации. «Они», «этот господин», «так называемые москвичи, которые ничего не производят», – это все яркие свидетельства магической политики лишения субъектности.

Спикеры-фрики

Фриковство всегда было в постсоветской российской политике. Сейчас уже забыты такие яркие примеры политической клоунады, как, например, депутат Вячеслав Марычев в девяностых. В первой половине нулевых штатные кремлевские спикеры сохраняли в целом респектабельность. При «позднем Суркове» роль фриков в политическом и информационном менеджменте стала расти. Но в 2012–2013 годах произошла окончательная утрата всякой респектабельности на информационной панели. За счет того, что опустела скамейка респектабельных спикеров, с неимоверной громкостью в информационном пространстве звучит фриковская, хамская или абсурдистская риторика Виталия Милонова, Елены Мизулиной, протоиерея Всеволода Чаплина, Владимира Маркина, Дмитрия Пескова, депутата Евгения Федорова, Сергея Кургиняна, Сергея Железняка, Аркадия Мамонтова и многих других. Депутат Ирина Роднина глумится над четой Обамы, депутат Андрей Исаев хамит пилотам. Раннее путинское «мочить в сортире» превратилось теперь в непрерывную стилистику заявлений. Причем невозможно понять – обладают ли авторы высказываний достаточными полномочиями. Является ли их позиция – позицией государства. Пресс-секретарь СК высказывает оценки оппозиции, министр культуры высказывает политические суждения о современном искусстве.

Вымывание образованных из публичной политики

Российский политический режим быстро отказывается от меритократии, то есть от ставки на «правление образованных». Верно пишут, что и при советском режиме эта ставка сохранялась. Сейчас худший момент в российской политической истории за столетие. Он хуже, чем даже во времена Ельцина. Профессиональные круги людей с образованием, длительными стажировками за рубежом, признанные специалисты, включенные в мировые рейтинги, – хотя и остаются в сфере управления бизнесами – но окончательно уходят из всякой публичности. Нет смысла далее участвовать в публичных дебатах о развитии тех отраслей, в которых они являются специалистами. А высказываться в целом о политическом и культурном развитии, о развитии институций – полностью лишено смысла. Поскольку укрепилось впечатление, что одряхлевшая властная группировка «делает, что хочет», и считаться ни с кем уже не будет. Происходит не только вытеснение и ассимиляция прошлого образованного класса, но и уничтожение самой идеи меритократии. Это, конечно, типологически сильно напоминает 30-е годы ХХ века.

«Здесь ничего не поправишь. Господь, жги!»

Радикальный постмодернистский слоган, популярный несколько лет назад в сетях, теперь принимает форму массового и социологически значимого общественного настроения. Видимо, в Кремле не понимают этого. Иначе трудно объяснить ситуацию со следствием и судами, с антикоррупционной кампанией, которая не воспринимается, как успех, хотя идет уже два года с большой интенсивностью. Проблема и в том, что весь инструментарий путинской политики, вся его риторика слишком хорошо уже известны. Эмбарго на литовское молоко могло прозвучать свежо, как внешнеполитический ход в первой половине нулевых. Но в начале десятых Онищенко уже воспринимается, как исключительно анекдотический персонаж, как один из штатных фриков. Правящая верхушка находится у власти слишком долго, и ни один новый назначенец Кремля уже не интересен. Не удается создать интриги для общества. Так было, в частности, с приходом Ливанова на место Фурсенко. Так обстоит дело с новыми губернаторами. Как недавно написал Максим Трудолюбов о новом витке непопулярных реформ: «Народ воспринимает это с каким-то усталым фатализмом». Рядом с этим «усталым фатализмом» идет уход в моральную риторику, в редукцию понимания ситуации до метафизической борьбы добра со злом. Растет ощущение тотального и воспроизводящегося обмана, повторения худших черт советской политической жизни и практик управления. Но – главное – нарастает ожесточение.

Органическая политика

И это при том, что говорить можно, так называемая свобода слова сохраняется. Но надо понимать, что она сохраняется в условиях разрушенной публичной сферы – особого типа политического пространства, предполагающего нормы респектабельности, следование ценностям диалога и сотрудничества. Как правильно отметил недавно итальянский философ Поль Вирно: «Нет ничего опаснее публичности без публичной сферы». Этим он хотел напомнить, что 30-е годы ХХ века в Германии, в Италии, в СССР представляли собой апофеоз публичности: риторика и проклятья неслись отовсюду и во все стороны.

Мы должны внимательно следить за наперстками в руках Кремля и его людей. Они будут далее убеждать нас, что ранее политика была инженерной, конструктивистской, а теперь она становится публичной политикой. Но в действительности она становится не более публичной, а более органической. Уже никто ничем не управляет. Хтонические демоны говорят между собой. Звучат отдаленные голоса каких-то языческих богов мщения, освободительного насилия, презрения к человеческому. И такие в этих голосах слышны апелляции к правоте большинства, такая апология органичности этого большинства и его политической репрезентации, что все труднее увидеть благополучный выход из той ситуации, в которую мы быстро погружаемся в 2011–2013 годах.

Источник: http://slon.ru