Человек играющий

– Пётр, можно сразу к делу? Расскажите, для чего вы приехали в Иркутск? У вас есть какой-то проект в регионе?

– Речь не идет о каком-то одном проекте, мы пропагандируем теорию целостного действа. Это не такое дискретное восприятие мира, где ничто ни к чему никакого отношения не имеет: ни предметы в школе, ни люди друг к другу, ни культура к бизнесу или науке. Нам кажется, что всё имеет друг к другу отношение, – и это для нас ценно. Когда мы занимались развитием разных агломераций, то во всех тех центрах, что строили или помогали строить, нас всегда интересовало именно построение связанной среды, которая эффективна в разных её частях, каждая по-своему.

– То есть это такие проекты, которые начинают развиваться сразу в нескольких направлениях?

– Да-да-да, и они все питают друг друга, возвращают обратно результат.

– А здесь как дело обстоит?

– Здесь, на Байкале, у нас сложился некий внутренний договор, неожиданный для нас. Тут надо пояснить: у нас есть правило – мы всегда работаем только с собственником. И, приехав сюда, мы договорились с собственником – с Байкалом, а со всеми остальными мы не договаривались, всё остальное Байкал решает сам.

– И как вы об этом догадались?

– Мы впервые сюда приехали несколько лет назад в марте. Мы строили ледовые лабиринты, бегали по ним, хихикали, и какой-то человек подошёл и спросил: «Здесь что, можно что-нибудь загадывать?» – «Ну да»,– ответили мы. – «А давайте загадаем, чтобы БЦБК закрыли!» – сказал он. Что, собственно, вскоре и произошло. И теперь мы, видимо, обязаны жениться. Мы узнали о закрытии БЦБК и возможной реорганизации его в центр исследований, в культурный центр, в какие-то креативные сообщества – и подумали, что это очень адекватно. Теперь будущее города зависит от того, кто это будет делать. Со своей стороны, мы вошли в различные экспертные структуры, сейчас занимаемся созданием некоего экогорода. Я понимаю, что слово «экогород» вызывает ассоциацию только с Нью-Васюками, поэтому приведу в пример «Артстояние». Речь идёт о деревне Никола-Ленивец в Калужской области, куда приехала группа художников, которые купили там несколько домов и организовали крупнейший в Европе фестиваль ландшафтного дизайна. В Николу-Ленивец приезжают европейские скульпторы, архитекторы, множество публики, там существует образовательная структура, академия. Все арт-объекты делают местные мужики, которые работают на современных станках. И Полисский уже «жалуется», что за время существования фестиваля мужики стали художниками со своим мнением, они уже говорят, что красиво и что нет. Это реально работает.

И ещё. То место, где вы живете, очень привлекательно – не для мелких золотоискателей, а для мощных людей, для ученых, художников, которые, если будут созданы инфраструктура и среда, с удовольствием будут сюда переезжать, именно переезжать. И они будут образовывать здесь некую структуру. Тем более, сейчас такие времена, когда хорошо процитировать Бродского: «И если выпало в империи родиться, то лучше жить в глухой провинции у моря. И от кесаря далеко, и от вьюги».

– А вы слышали историю города Плес? Там тоже появился такой человек, полностью преобразивший город.

– Да. На самом деле, проект в Байкальске и его судьба, к сожалению, зависят не от нашей воли, а от… судьбы и от тех людей, которые, я надеюсь, хотя бы немного понимают то, что они держат в руках.

Но есть и другие важные для нас проекты. Один из них, который потихонечку разворачивается сейчас прямо у нас на глазах, – и мы в абсолютной влюбленности в этот проект – детская мастерская на Ольхоне. С одной стороны мы обнаруживаем совершенно невероятные вещи: насколько дети, находящиеся в нашей мастерской в Москве, и дети, живущие на острове, по целому ряду свойств этого времени похожи. Они неуспокоенные, немножко стронутые, что ли. Не так, как обычно дети бывают шаловливы, нет, у них внутри некая перевозбуждённость. Создаётся ощущение, что нынешние дети оторваны от взрослой жизни, они не за взрослыми идут, а отдельно, и представляют собой другую, следующую реальность. Им как будто всё время в больших количествах снятся сумасшедшие, безумные сны, и они не успевают их записывать. Либо это следствие того, что на них идёт огромный информационный поток и они не успевают его перерабатывать, либо они перерабатывают на иной скорости. Потому что за одно занятие может произойти 50 открытий, которых ты даже не ожидал. И этим они абсолютно похожи. А с другой стороны, они очень непохожи. И из этого сочетания похожести и непохожести, мне кажется, может родиться какая-то невероятная вещь, возникшая от полноты. Я говорю о чём-то художественном.

Ещё один, третий проект, который развивается, – для нас совсем фантасмагорический.

Мы очень много изучали древние системы, например, как должен быть устроен дом игры. Мы – театрально-исследовательская лаборатория. Естественно, мы занимаемся физикой, я имею в виду – физикой тела, телесными практиками: йогой, танцами, боевыми искусствами. Это исследовательская территория, где мы именно исследуем, продолжая традиции и Гротовского, и Брука, и Юхананова, собственно говоря, тех исследователей, которые именно лабораторски двигаются. И основная тенденция сейчас в развитии театральных исследовательских лабораторий в мире, будь то Сузуки, Мин Танака, Барба, тот же Гротовский; в Италии, например, Понтедера – это построение на Земле некоего исследовательского центра и работа в погружении, в отдалении от крупных социальных объектов, от города, что позволяет сосредоточиться. Потому что очень часто в игровой или в телесной практике ты приходишь к тому моменту, когда нужно, чтобы тебе никто не мешал. Просто три месяца, когда ты бы мог положить перед собой текст и понять, что там написано, как устроен семиотический ряд, как он может быть отражён в игровом действии. И мы чаем построить для себя на Байкале такой исследовательский театральный центр. Если говорить о России вообще, это, пожалуй, единственное пространство, где такое возможно. По сочетанию всех тонкостей: энергии, большой воды, огромного клубка этносов, которые существуют в особом типе невоинственного баланса. Это идеальная среда для работы с образной структурой.

– То есть вы для себя увидели какой-то потенциал, который имеет эта территория?

– Да. И мы немного сумасшедшие, мы завтра возьмём и переедем, но надо понять, куда, как, за счёт чего это всё будет здесь существовать. И сейчас наша задача – сформировать круг проектов, в котором реализуется принцип целостного действия, целостного видения, запустить несколько коммерческих направлений, чтобы понять, что они будут работать, за счёт этого мы можем приходить и строить что-то своё.

– Я была в подобной ситуации. Давно, приехав на Ольхон, вышла на берег и поняла, что мне хочется жить здесь. Съездила домой, в Москву, доделала дела, денег накопила – и переехала. А несколько лет назад знакомый меня спросил: «Скажи мне честно, ты вот столько лет здесь живешь потому, что когда-то увидела возможности для развития бизнеса?» Я посмеялась в недоумении: о чём речь, какие 20 лет назад были возможности для бизнеса? Ни воды, ни света! Идея. Получается, и вами сейчас движет идея?

– Именно. Только не забывай, когда ты переезжала, у тебя не было детей, а у меня 20 человек «детей», и у всех этих детей уже родились свои дети. То есть у нас в «Театрике» этому 3 года, этому 9.

– И вы хотите всей лабораторией переехать?

– Мы хотим переехать все. Один бы я где-нибудь притулился и пошёл бы делать проект. А у нас 7 морских контейнеров декораций, коллекция музыкальных инструментов. С Москвой нас сильно ничего не связывает, там нет нашей серьёзной лабораторной площадки, мы оставим там только детскую медиалабораторию.

– И часто вы так кочуете?

– Мы не кочевые, мы врастаем в землю до конца – и всё! Москва–Питер – это не кочёвка. Два года мы были в Москве, потом три года в Питере. В Питер из Москвы мы уехали от шума, но, приехав, обнаружили некую коллапсирующую структуру. Мы обнаружили, что вся культура уничтожена совсем, и это прекрасное пространство (я сам питерский), этот невероятный город для того, чтобы ходить и писать стихи или о чём-то думать, полностью лишён денег. А так существовать нельзя. И мы вернулись в Москву, последние два года провели там, потому что Москва всегда давала возможность осуществить крупный проект, компетенции у нас достаточно, и мы можем это делать. А сейчас, через семь лет, мы пришли к тому, что нам нужно время, чтобы резюмировать то, что мы за эти годы накопали, иначе – всё остаётся на поверхности.

– Вы оказались в положении тех детей, которые не успевают переваривать информацию?

– Именно. И мы поняли, что у нас уже отваливаются куски… То не успели, это не доделали – а это тупик. Потому что это то, ради чего мы вообще всё это делаем.

– А чем же для вас является театр?

– Вот не совру, если скажу – всем!

– Тогда что для вас всё?

– Игра для нас – главный, основной инструмент постижения Творца. Потому что природа творения – игра. Но суть не в том, чтобы выиграть или сыграть. Суть в том, чтобы через игру двигаться дальше, глубже, к Первоисточнику. Главным объектом исследования в театре является только одно понятие – действие. Театр всё время пытается ответить на вопрос, что такое действие. Пока никто не может ответить на этот вопрос. Потому что у него всё глубже и глубже природа первопричины. Вторичность, эстетика, это не интересует, это понятно. А вот что такое действие…

– И какое действие является необходимым, а какое – не необходимо…

– Да. Это и есть то, чем мы занимаемся.

– И вы такой подход применяете ко всему остальному?

– Именно. Потому что для нас нет не театра. Для внешнего человека мы даже сайт свой закрыли. Потому что заходил на сайт такой человек со стороны и читал: «Ура, мы вернулись из исследовательского путешествия по Индии!». А потом: «Ура, вместе с компанией «Фарм тра-та-та» мы построили то-то!». Или «Ура, мы построили детский центр!». Или «Ура, завтра играем дионисийскую мистерию», значит, полуголые люди бегают. И когда на сайт заходил индийский исследователь, он спрашивал: «Причем здесь всё вот это остальное?» Когда заходил бизнесмен, он говорил: «Вообще ужас какой-то!» Когда заходили родители детей, они удивлялись: «Это что за полуголые мужчины тут бегают?». То есть у всех начиналась страшная каша в голове. И мы быстро закрыли сайт, потому что объяснить каждому, что это всё целостно, невозможно! Нужно, чтобы человек сам это очень хорошо понимал. Потому что именно театр и является единственной причиной. Ты попадаешь в компанию – это уже театр. Ты идёшь по городу – и это тоже театр! Мне кажется, самое нереальное и глупое понятие – это реальность.

– Да, я называю это реальностью колбасы.

– Вот-вот. Ты сидишь, разговариваешь с каким-то о-о-о-очень конкретным человеком, и видишь, что все источники его действий абсолютно неконкретны, но он не отдает себе в этом отчёт! И поэтому то, что ты говоришь, неконкретно для него, – а оно очень конкретно.

– Да, часто сведение к конкретным понятиям приводит к тому, что в сухом остатке получается…

– Ноль, ничего.

– А что вы у нас на лекции чувствовали? Как народ в зале реагирует на эти концепции?

– Вообще-то, я давно не читаю лекции, потому что устал от обратной связи. Самый оптимальный для меня формат лекций я обнаружил в Москве – это формат джазовых проповедей. Когда садился джазовый оркестр наших друзей-музыкантов и играл смесь рока-джаза-блюза, и я под эту музыку – когда в ритм, когда не в ритм – говорил то, о чём хотел рассказать. Всё. Это же так адекватно: ты просто поёшь то, что хочешь. А здесь, в Иркутске, мне очень нравятся те люди, которые сейчас ко мне приходят. Я люблю сибиряков за то, что они крепкие, ясные, я это вижу во многих людях, которых встречал.

– Получается, как у Достоевского в «Записках из мертвого дома»: те люди, что выживают и приживаются, дают необыкновенно сладкий плод…

– Да, это серьёзно так. Мне кажется, в Сибири, чтобы быть просто адекватным самому себе, нужно иметь совершенно особую степень внутренней крепости и уверенности в себе и в том, что делаешь. Здесь утилитарности вокруг гораздо больше – холодно и нужна еда, здесь больше бытовых вопросов. И это же хорошо. Без этого получается распущенность ума. Что отличает некую выдуманную историю от научной фантастики? Станислав Лемм говорил, что он может объяснить, почему в его книге на Марсе вырастает именно такой гипотетический цветок. Потому что в этих физиологических условиях цветы растут именно такими. А когда в фильме на голове у героя из головы растут два гребня, это же лишнее, та самая распущенность ума. Поэтому выдуманная история отличается от научной фантастики. Выдуманная история не формирует никакого будущего, а все научные фантасты формировали будущее. Сначала ребёнок читает про лазеры, про какие-то устройства, через которые все переговариваются, потом он вырастает и начинает придумывать эти устройства, потому что в него уже заложен некий образ, он начинает его воплощать. Научная фантастика от науки не оторвана, она берёт какое-то явление, дальше фантазирует на тему, что было бы, если бы оно было развито. Именно так футурологи формируют некий образ будущего. А такой тип фантастики, в котором ничего нет, оно никакого будущего не формирует, в нем всё, что есть, просто переваривается в некую удобоваримую фантазийную кашу.

– И вы себя считаете футурологом?

– Да, мне интересна футурология. Именно с этой точки зрения мне здесь очень нравятся люди, они очень конкретные. И сейчас идёт какой-то неосознанный внутренний поиск, какое-то брожение, это просто слышно в пространстве. С одной стороны, это опасно – куда повернёт, туда и будет идти, а с другой стороны, это невероятно интересно – люди чувствуют, что нужно что-то делать.

Если вам захотелось узнать, что такое Лаборатория «Театрика», загляните в социальные сети http://vk.com/teatrikalab. Цитата со страницы: «Театрика – это активная независимая творческая группа, возглавляемая режиссёром и актёром Петром Немым. Была основана в 2006 году как команда молодых свободомыслящих активных людей, профессионалов в разных областях, с одной общей страстью − игра и театр».

Фото: Анастасия Борисова, Анастасия Сулико