Тройное проникновение

А Михаил Юровский продолжает путешествовать. Ну разве может писатель путешествовать – и не оформлять свои впечатления в слова на бумаге? Конечно, нет! Поэтому вот – новая зарисовка! И даже не одна! И не две! Причём вторая и третья – вовсе не о других морях и странах. Странные!

Индо-поезд в никуда

Если ад где-то и есть – то он живёт в чьём-то воображении. В безнадёжности и обречённости... Нет ничего удивительного, что массы угнетённых духом людей сбиваются в кучу и так живут...

Поезд. Люди. Мусор. Нищие. Калеки. Бабки на полу. Мужчины с мрачным пустым взором. Дети. И они живут и движутся. Друг другу уступают. Не скандалят. Понимают и сочувствуют друг другу. Да. Представьте московское метро в час пик. Только в нём вам ехать не час – а сутки, и люди там едут и на второй, и на третьей полке. На окнах решётки, на полке вентиляторы, гоняющие адский спёртый воздух, больше взвивая пыль, чем что-то охлаждая, – при плюс 45 как что-то охладится? Главное не телесный дискомфорт, духота: атмосфера безнадёжной обречённости как в «столыпине» – но тут они идут и идут как мертвецы: мнимые уборщики пола – попрошайки с взглядом голодных собак, старухи-пофигистки, труженики в застиранных рубахах – все едут туда-сюда: бесконечно... перемещаются. Матроны с тремя детьми. Лысые бизнесмены с взглядом, в которых сам приговор. Странные туристы вроде нас – ради экзотики Полинезии окунувшиеся в грязный бульон сего котла. Кто-то ловит твой взгляд приехавшего на тот свет и даже готов поделиться своим перекусом – тут так принято, как бы бедно ни жили люди – они всегда имеют право проявить своё благородство.

Сидишь так, забившись в угол, глядя на раскалённые пустыри за окном, и просто умираешь. Нет уже ни твоего места в мире, ни твоих нелепых ролей, аппетиты и те утихли – просто уже приехал. Хотя ехать неизвестно сколько и как долго... А ещё эти бесконечные разносчики всякой снеди... Чай масала, булочки, чикен-бриани – два-три куска курочки и много пресного риса за цену ресторана. Всё пронизано запахом отчаянья. Нет никакого смысла – съел ты что-то или нет – всё не важно уж. Ватер – это вода, она как ветер нужна. Но какой же он здесь раскалённый! Никакого освобождения нет от него. Да и вода настолько легко испаряется, что если сразу не выпил охлажденную – потом она нагревается так, как будто с газа снятая, и пить её можно, только соблюдая дистанцию у её же горлышка. И вообще – это же что? Жизнь или смерть, люди или призраки: теснота или душегубка. Вылезая на перрон или заходя в туалет из стали – зловещее место с видом в бездну, ты не видишь никакого просвета – одна щель – одна вонь. Кто-то тебе улыбается. Ты отшатываешься. Ты уже ничего не боишься – просто кто-то в этом злом цирке ещё над кем-то и поиздеваться готов даже. Например: кипятка индусы белым ни за что отдавать не хотят за так в их термосы. Стас раз пять ходил и много денег отдавал. Я взбесился, взял термос и пошёл набрал совершенно за так чай масалу – правда, подстывший, но задаром. Когда индусы на кухонном вагоне обступили меня с жаждой денег в глазах, я им сказал чисто по-русски, тыкая в каждого из них пальцем и свирепо зырясь в каждого: «Вы, индусы, к нам в Москву толпами валите – мы же с вас три шкуры не дерём!». Они как будто всё поняли – расступились, старший сказал что-то успокаивающее, и я пошёл с чаем.

Сон зато – как в больнице: тебе пофиг уже на неудобства и чьё-то тело рядом на лежанке – провал в иную думу, ты уж хоть на час-два спасен от кошмара связанности, всеобщей нужды от всех и вся. Эта созависимость – как в тюремной камере: ты уже не отдельное автономное тело – ты часть их. Биогумус и множество специфических запахов рождают в твоей голове и затёкшем теле даже негу. Мне кажется, женщинам эта кухня – сама Индия – нравится из-за того, что все их тут хотят скопом... Нет ни одного метра пространства, где б белую самку, вне зависимости от её вида, не хотели бы. Счастливы вместе – это называется. Тут нигде и никогда ты не бываешь одинок. Даже если есть такая иллюзия – кто-то всегда на тебя смотрит, хочет что-то от тебя: денег, места, одежды – дай! Это, конечно, сначала злит и тревожит, потом-то ты понимаешь – тебе ничего не принадлежит... Вообще ничего. Всё иллюзия. Всё временно. Всё случайно. И когда это ощущение приходит – рай. Ты по-настоящему расслабляешься: всё моё – ваше, всё ваше – оно мне тоже может сгодиться, и ты в полном релаксе, в полной прострации – наконец ум-ад ослабил контроль, и ты всё-то принял. И только то произошло – люди оказываются настоящими, человечными, готовыми тебе помочь... Даже если тебе помочь нечем – всё своё неверие, скепсис ты просто перепрятал: он тебя порвёт!

Ни времени, ни места…

Не существует – ни времени, ни места! Первую половину этой фразы услышал от актера Боярского ровно десять лет назад на своем дне рождения. Ему хотел поверить – но понять тогда так и не смог. Теперь вдруг дошло, докатилось через годы, через сны. Сны, в которых вынужден присутствовать на пресс-конференциях, где обсуждается ни много ни мало… только моя жизнь. Всеми бесконечно долго и безумно извращенно. Откуда они всё знают?! С ума сойти можно от этих адских снов. Вот, допустим, попытаюсь, утаюсь что-то сейчас объяснить. Первую половину своих 40-ка жил в ином царстве-государстве, в ином измерении, среди совершенно других людей и в других же и ролях… Представили? Нет, вы это точно себе вообразить можете? Идём дальше: как живу теперь и зачем именно так – не ведает ни один Аладдин, тем более уж и Аллах, это точно! НО! На круглых столах в моих снах те люди – не будем их называть по имени и лицам – вы ж знаете сны – там не бывает лиц – там образы… Так вот эти образы – с позиций сегодняшнего, вчерашнего и будущего дня на полном серьёзе – не живя, не зная иных времен и краев говорят такие вещи – просыпаюсь сразу.

– Откуда у такой бабушки – такой отморозок внук? – тема круглого стола где-то в чертовой столице. Нет, не надо… не пытайтесь это понять – это так же яро и зло, как ходить по льду и спать на улице. Многие видели бомжей, но никто не пытался их привести домой – накормить, не расспрашивая, дать место у своего микросолнца, не верить, не понимать – просто дать кому-то прийти в себя тут. Слабо? Конечно! Ах! Ох, как же моё кресло на колёсиках, скоростная сидячая каталка, заработанная утлым плотом, потом, мочой, стучащей в висках при каждом дежурном вливании чая в пустой ум. Ах как надо улыбаться, корректно тужить, не спать, сука, не спать, не спать, сука, не спать, сука, н… Кажется, сны видят все наяву – когда утверждают абсолютную истину друг о друге. Понятно, что… будет сказано наперед. Все каются, смотрят сквозь стены, прикалываются, как наркотические зомби, и мрут заживо – ничего не поняв в ближнем в текущем моменте. Чаи и сны. Сны и чаи. Всё наяву. Каждый пытается транслировать свою пошлую официальную реальность в мозг сидящего рядом. Такой очередной круглый стол, где обсуждаются проблемы межэтнических тёрок, междусобойчик с тайными ухмылками внушить ближним, и особенно дальним, – что в Багдаде всё спокойно, ВСЁ!!!
Проснувшись от неурочного звонка меня пригласившего, ничего не понимая, беру трубку и слышу:

– Юровский, ты спать, что ли, сюда пришёл!!! – экс-нач. пресс-службы ГУВД Иркутской области – мне. Это как бы реальность… Неплохо, да… Нет, подождите, дайте тот сон досмотреть, там поважнее… Но кто скажет такое вслух? Точно отморозок той бабушки, что всегда жива в моих снах. Всегда. Потому такой мысле-микс просто ухмылка на фоне пьяной аудитории, трущейся–потеющей всюду. Где ещё разрешено заниматься групповыми танцами и предаваться официальными мини-оргиями?

Отдельную благодарность хотел выразить негласной группе моих коллег-извращенцев из-за стола. Может быть, уже и не круглого, не с такими предательски мягкими креслами, в которых лишь спать. Не из-за такого круглого стола, эх, черт, то уж рулетка, с катящимся в нём дико моим шаром-умом! Нагляделся реминисценций классики – с точным фрагментом текста и марионетками–зрителями, ничего не читавшими уже так долго, что спутать их и не дать полной картины романа проще всего….

Неврозы отморозка. Меня утешают только глаза Людмилы Гурченко. Она, поняв всё, —жила с этим. Тот экстатический эликсир, что не надо пить, – он всегда растворен в крови, как убогий быт кухонь. Чтобы подчеркнуть нереальную ненужность происходящего, я давно и упоенно таскаю с улицы… табуретки. Старые, обшарпанные, расшатанные и облезлые стулья. И они для меня маячки из снов. Тех снов, что каждый раз по-разному вижу в бреду выходных данных гастрономических вылазок. Сны, чаи, табуретки, правильно рассказанный ближнему сон – длиною в жизнь. Своя то… короче некуда – тут ещё успевай вникать, записывать, задавать настоящие не игривые вопросцы ближним. Задавайте вопросы мне! Ну правда, прошу, пейте свою минеральную воду из бачков по ночам, и… спрашивайте, спрашивайте, говорите, говорите… а то опять все уснем!

Сон о сне. Итог пути

Когда-то ваша душа пребывала себе сладко где-то в другом измерении, будучи там всем и во всём многообразии своих граней. И вдруг вы слышите некое имя-пароль, по которому вас вызывают из этого благостного состояния и словно зовут в ад. Вас неотвратимо затягивает в тоннель, и вы просто проваливаетесь в свое тело. И вдруг обнаруживаете себя в стылой электричке, привычно везущей вас в город, в то адское поселение, из которого вы, будучи душой осознанной, упорно устремляетесь прочь. Но сколько бы раз и куда бы я ни сбегал, ото всюду мне каждый раз почему-то нужно возвращаться в Иркутск. А там всё те ж декорации! И только бездонный Байкал, всегда разный, снова и снова радостно принимает меня, и терпеливо ждёт, и неизменно верит в меня. Порой мне кажется, что он – своеобразная алхимическая лаборатория, неуютная и выстуженная пыльная мастерская, где куют и закаляют через всякие испытания меня самого. Само мое тело, саму музыку моего ума, а не те идеи, потуги и заметки, что я выдаю на-гора социуму.

Моя жизнь часто вертится вокруг художественных дел: мастерских, мольбертов, разных пыльных территорий. Живу и верю, что однажды образы этих мест сдуют пыль дорог с моего духа и стабилизируют его дальнейшее путешествие. Смутными утрами пью чай, ем кашу и каждый день надеюсь, что именно сегодняшняя моя вылазка из дома перевернёт-таки мою маленькую и странную жизнь. Для свежей веры надо так немного. Всего лишь ряд твоих умозаключений. Как бесконечно воспроизводимый набор нерифмованных, бессвязных стихотворений длиною в жизнь. Иногда мне кажется, что мои статьи стали каким-то кормом для эгрегоров, для разных городов, разных субкультурок.

И мало что остается на осмысления, и всё время идет непрерывная трансляция твоего видения мира в эфир чужих восприятий. Ещё странные вещи выдает эфир телефона или сумбур Интернета, и ты должен объясняться с ними, ведя безмолвную беседу путём набора букв на клавиатуре и последующего отправления их в безликое виртуальное пространство, по ту сторону которого притаился некто третий. И ты пытаешься донести до него то, что ты хочешь, что думаешь, насколько хватает сил у тебя самого, у него/у неё/у них для самых разных милых дел… Суета создает ощущение спрессованности дней в отдельные телодвижения, в судорожное метание икры и другие игры. Заработать, заесть, запить, заговорить кого-то так, чтобы исчез смысл твоего собственного смысла. И только короткая остановка в пути дарит смысл осознанности… или ещё безудержный лепет ребенка, за которым ты наблюдаешь и видишь, как стремительно несётся его безудержный сон… А вы просто сидите рядом… особо и не вникая – что, к чему и почему, ничему не удивляясь, а просто сорадуясь, сострадая маленькому чуду этого дитенка. И тут же моя мысль молниеносно переносит меня в читальный зал, где я сижу, и в который входит девочка лет 6 – с увесистым, прямо-таки от амбарного замка ключом, который болтается на уровне ее груди. Сочувственно оценив вслух её ключ, я тут же вызвал этим целый поток её далеко недетских откровений о сложной, одинокой и никем не понятой судьбе маленькой девочки, которая живёт одна. «Мамы нету дома, я одна. Она только завтра утром придёт. И мой брат у бабушки... Я совсем одна», – живо откликается она на мое участие. Даже спрашивать ничего не пришлось, оставалось только внимательно слушать, ибо она выдала совершенно взрослую программу ущемленной, расторопной, постоянно заботливой, но никому не нужной суровой дамы. «Она тааакие ногти напялила себе!.. – охотно продолжает она. – Мой брат недавно поцеловал собаку, чем сильно её обозлил. Знаешь, как я узнала? Она мне сама их показала. У неё ногти такие странные. А ты мог бы и одной рукой тыкать… Мой брат уже в эту библиотеку записан, а я ещё нет. Надо будет бумажку получить...»

Сон в сне. И какая разница, кто кому снится, ведь во всём этом не больше смысла, чем в уме, который, как такой же вот ребенок, бормочет что-то, всё понимает, всё знает и просто рассказывает всю свою жизнь. Всю ли? Кто знает, вся ли жизнь человека – его? Или только то, что он успел в ней разглядеть и о чем подумать? Когда я был маленьким, я тоже знал свою жизнь, особенно текущую, и знал своё будущее, всё-всё! Теперь остаётся только вспоминать свои даже не просто мечты, а острые предощущения, чтобы понять себя нынешнего. Ведь это я сам – маленький Бог – создал себя, этого большого Мишу, но нисколько не повзрослел при этом. Забыл повзрослеть. Просто придумал себе заранее, чем я буду заниматься, как жить, о чем сейчас вот писать. Когда охватываешь всё это мысленным взором, вдруг понимаешь, какое кощунство – оценивать жизнь с позиции только одной, отдельно взятой точки отсчёта, и как это глупо ковырять землю только в одном месте, не ведая всех её широт и не веря ничьему смыслу, кроме того, что сумбурно влетает в тебя прямо сейчас и несет тебя словно одинокий лист, подхваченный ветром. Когда я успокаиваюсь, я всё понимаю, всё обязательно правильно воспринимаю и живу, как будто очнувшись, потому что бежать-то всё равно некуда – нечего зарабатывать, не с кем знакомиться – и нечего уже узнавать. Всё уже есть в нас самих, и стоит только повращать той внутренней гоу-про в самых невероятных направлениях, как приходит умиротворяющее ощущение растворения себя и всего во всём: сны растворяются в снах, дети – в нас, мы – в них. Детство – дирижер будущего, того будущего, которое однажды оказывается вдруг настоящим…