Как лангобарды в захваченном Риме

Подробности

Создано: 25.10.2017 13:09

Просмотров: 2166

Мы продолжаем публиковать материалы свежего выпуска журнала "Иркутские кулуары", посвященные, так называемому, культурному коду Иркутска.  Всеволод Напартэ - это наш новый автор. Ему 40 лет. Он заведует отделом истории Иркутского областного краеведческого музея. Пишет для газет "Байкальская Сибирь", "Байкальские вести", для социальных сетей. Вопросы культуры считает самыми проблемными и животрепещущими.

Не так часто разговоры о культуре затеваются людьми, не входящими в категорию «работники сферы культуры». Еще реже такие разговоры ведутся не о текущем состоянии учреждений культуры, а о чём-то большем и важном. За что организаторам и участникам круглого стола о культурном коде города Иркутска «респект и уважуха». И коль скоро была представлена возможность еще и высказаться на заданную тему в печати, прямым преступлением перед культурой было бы этим не воспользоваться. Конечно, здесь имеют место быть и эгоистические расчеты, но, как человек связанный с культурой узами профессионального долга, я считаю: чем шире общественная дискуссия о делах культурных – тем лучше для всех. Поэтому то, что будет написано мной и прочитано вами ниже, есть мои пять копеек в развитие этой дискуссии.

С культурным кодом Иркутска у меня сложились личные отношения. Родившись в этом городе, я, по воле родителей-геологов и Судьбы, первые тридцать лет своей жизни прожил на северах. Вернулся в Иркутск уже взрослым дядькой со своей семьей, образованием и опытом как городской, так и поселковой жизни. Вживаясь в родной город, я вывел для себя формулу истинной «иркутскости»: как только ты начинаешь переживать за судьбу иркутских «деревяшек», ты настоящий иркутянин! Именно деревянное историко-архитектурное наследие является точкой эмоциональной привязки человека к месту.

Поэтому я безоговорочно присоединяюсь к тем, кто находит genius loci Иркутска в многострадальной деревянной архитектуре. Дело даже не в том, что эта архитектура уникальна, нет, но в Иркутске сохраняется ансамбль, и, случайно поймав в фокус композицию зданий, воображение практически без усилий дорисует картинку из прошлого. И это прошлое свидетельствует не о провинциальной отсталости и заброшенности, а о большой и яркой истории. Вообще, «делегирование субъектности» – это стратегия, характерная для всех империй в пору их расцвета, направленная на эффективное включение провинциального многообразия в единую универсальность. Мы неосознанно понимаем, что, имея в активе богатое прошлое, можем претендовать на нечто большее, чем прозябание в сонной заурядности региональной жизни.

Именно эта повседневная атмосфера формирует нашу непонятную для иногородних претензию на столичность. «Провинциальная столичность» – особое мировоззрение, оставшееся, наверное, только у иркутян.
Однако соль и интрига культурной жизни Иркутска состоят в глубинном противоречии понимания культурного кода разными группами горожан. Код наш оказался двоичным. Наряду со «столичным» дискурсом существует прямо противоположный – «местечковый». Данный термин может кому-то показаться неполиткорректным, но он более точен, чем, скажем, «провинциальный». В ощущении провинциальности, конечно, могут доминировать тоска и злоба оторванности от проходящей где-то полноценной жизни, но может содержать в себе и гордое переживание особого исторического смысла – «лучше жить в глухой провинции у моря». Тогда как местечковость построена исключительно на негативном восприятии места проживания.

Во-первых, местечковому сознанию недоступно чувство исторической и культурной субъектности. Всё, что происходит или происходило в городе, «местечковое лобби» рассматривает исключительно как действие каких-либо сил извне – «город развивался по приказу из центра», «выборы делают политтехнологи», «экономика зависит от капризов корпораций» и тому подобное.

Во-вторых, местечковость агрессивно настроена к любым попыткам описания прошлого и настоящего в категориях значимости. Как правило, это преподносится под маской «объективности» с обязательным снисходительным тоном.

В третьих, для местечковости характерен зуд реформаторства. Постоянные планы по улучшению, перестройке, оптимизации есть не что иное, как попытка символического прорыва из существующего провинциального убожества к сияющим вершинам предполагаемого далекого образца. Лучшая иллюстрация таких планов – клюквенный «130 квартал» и грядущие «Иркутские кварталы» с их шизофренической миссией «развития исторического центра». Реализованный человек местечка – «человек-уехавший-отсюда», что подразумевает разрыв эмоциональной связи с традицией места и достигается неуемным реформаторством.

Однако будет неверным описывать местечковость как разрушающую силу. В качестве разрушающей она проявляется только по отношению к формулам и символам иркутской субъектности. В целом же это вполне созидательный проект. К слову, у него тоже есть своя символическая система, построенная на ревизии места как результата человеческих усилий. В итоге такой ревизии объекты человеческой истории (город как система) замещаются объектами природы – Байкал, «духи священных мест», Ангара, тайга, нерпы и прочие существующие помимо человека явления.

В этом свете интересна «борьба за бабра», ведущаяся разными лагерями культуры. Для одних он настоящий, но неправильно нарисованный зверь, имеющий реальное природное происхождение, для других – случайно изобретенное мифологическое существо, то есть символ, созданный человеком.

Проблема же «провинциальной столичности» в том, что она существует скорей как умонастроение. Это пусть и красивая, но крайне аморфная субстанция, разлитая семо и овамо среди горожан в виде отдельных разрозненных сцен и образов.

Советский период имел, при внушительном списке заслуг, одно негативное явление. Именно тогда произошел резкий разрыв с прошлым, в результате чего разрушилось гармоничное развитие городской жизни. Комфорт все же подразумевает не только решение бытовых вопросов, но и благоприятный социально-психологический климат. Поэтому понадобились дополнительные усилия краеведов по восстановлению связи с прошлым в виде создания общей исторической картины. В то же время выяснилось, что методология советского краеведения позволяет описывать эпизоды небольших городов и деревень, но беспомощна при описании крупного исторического центра – там, где нужны обобщения и смелые интерпретации фактов.

Так мы оказались в положении каких-нибудь лангобардов в захваченном Риме: вроде да – все, что окружает нас, величественно и интересно, но как использовать это, кроме превращения в стройматериалы, совершенно непонятно.

На этом, пожалуй, я прерву бег своей мысли. Наверное, в конце стоило бы сделать глубокий вывод и выдать рецепты исправления ситуации. Однако хотелось бы, чтобы сказанное осталось в виде реплики, поскольку все это было для дискуссии, а не монолога.