Современный мир — поле для конкуренции не только экономических, политических или социальных систем, но также идей, смыслов и концепций. Последние зачастую не имеют прямого отношения к науке в том виде, в каком мы привыкли иметь с ней дело: научное знание сейчас фрагментируется, а люди готовы скорее воспринимать обобщения и концепты. И если на протяжении ХХ в. имена изобретателей и ученых были известны всем(кто не знал Белла и Попова, Эйн­штейна и Бора, Курчатова и Ко­ролева), то ныне редкий читатель даже самой интеллектуальной газеты на­зовет пять нобелевских лауреатов по физике или химии за последние десять лет, вспомнит имя изобретателя интернета, создателя жидкокристаллического экрана или открывателя формулы виагры. К тому же естественные и прикладные науки становятся при этом настолько интернациональными, что говорить о них как о предмете гордости отдельной страны вскоре станет совсем затруднительно.

Пока специалисты в естественных науках изменяют наш мир, эксперты-гуманитарии пытаются его объяснять. Я специально сказал«эксперты», так как их сложно назвать классическим словом«ученые». Идущие процессы можно толковать по-разному, и от их толкования зависит реакция людей на происходящее. Порой новые тренды формиру­ются по мере изменения общественного сознания, и в этой«интерактивной» среде идеи становятся, как принято говорить,«мягкой силой»: через их приз­му люди воспринимают мир, определяют добро и зло, соглашаются с определенными стереотипами поведения или отвергают их.

Если бегло окинуть взглядом мир XXI в., окажется, что в нем сформировался центр создания таких концепций: это США и некоторые западноевропейские страны. Какое общество видится нам примером для подражания? Постиндустриальное. Понятие введено Дэниелом Бел­лом в 1967 г., концепция развита одновременно во Франции и США в 1970-1980-е гг. (Touraine, Alain. La société post-industrielle, Paris: Denoёl-Gonthier, 1969; Bell, Daniel. The Coming of Post-Intustrial Society, New York: Basic Books, 1973).

Как мы называем основной процесс современного мира? Глобализацией — термин предложен в 1985 г. шотландцем Роландом Робертсоном, теория разработана к середине 1990-х в Соединенных Штатах. С чем сравнивают конец холодной войны? Уже не с перестройкой, объявленной Горбаче­вым в 1985 г., а с «концом истории», озвученным Ф. Фукуямой в 1989-м(Fukuyama, Francis. The End of History? / The National Interest, No. 16, Summer 1989, затем Fukuyama, Francis. The End of History and the Last Man, London, New York: Penguin, 1992).

Проявлениями чего стали теракты 11 сентября 2001 г. и последовавшие за ними события? Не фанатизма исламистов, а «конфликта цивилизаций», в 1993-м описанного С. Хан­тингтоном(Huntington, Samuel. The Clash of Civilizations? / Foreign Affairs, Vol. 72, No. 3, Summer 1993, затем Huntington, Samuel  P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order, New York: Simon & Schuster, 1996).

Почему Россия не находит общего языка со странами ЕС? По­тому что она принадлежит к миру modern states, а Европейский союз — уже давно post-modern entity, как поведал миру в конце 1990-х один из луч­ших британских аналитиков Роберт Купер(Cooper, Robert. The Postmodern Sta­te and the World Order, London: Demos, 1998).

Постиндустриален ли современный мир? Не очевидно — в Китае, который готовится стать экономикой № 1, промы­шленный сектор дает 47,8% ВВП. Насколько он глобализирован? Конечно, да, но даже в США более 85% потребляемых товаров и услуг — американского производства. Про«конец истории» уже забыли, а другой гуру, Роберт Кейган, уже сделал себе имя на провозглашении ее «возвращения»(Kagan, Robert. The Return of History and the End of Dreams, New York: Alfred  A. Knopf, 2008).

Каждая из претендующих на универсальность концепций имеет свои изъяны, но они порождают дискуссии и электризуют интеллектуальное сообщество. При этом дискутанты видят, откуда исходят эти импульсы, а откуда — нет. Россия — среди пос­ледних. Ее голос не слы­шен, ее интеллектуальные силы не заметны в глобальном диспуте.

Почему российские обществоведы если и участвуют в серьезных дебатах, то только в тех, где обсуждаются проблемы России? Почему мы не мо­жем предложить иного видения глобальных перспектив, сформулировать результаты своих размышлений в парадоксальной форме? На это есть широкий комплекс причин — как поверхностных, так и глубинных.

Начнем с «поверхностных».

Первая среди них — неструктурированность российского интеллектуального сообщества, а если говорить точнее — его отсутствие. В развитых странах существует четкий стереотип ведения обсуждений. Их участники разделены на школы и направления с известными лидерами; сформулированы принципиальные вопросы; ясны методы аргументации; очерчен круг исследователей, чьи труды заслуживают внимания. Так формируется круг, в котором продуцируются концепты. В России ничего этого нет. Определенные идеи«вбрасываются» с разных сторон, не имея при этом серьезной проработки, не будучи инкорпорированы в общий дискурс; практически нет общественно-политических журналов, публикующих концептуальные статьи, способные вызвать резонанс. Каждый из экспертов обращается скорее к публике, чем к другим экспертам; диалога практически не возникает.

Вторая причина — принципы экспертной работы. На Западе тон задают организации, которые называют think-tank. Деятельность их участников посвящена постоянному анализу определенных проблем и участию в их обсуждении в стенах и за пределами своих институ­тов. Эти авторы обеспечивают львиную долю публикаций в серьезных общественно-политических жур­налах; по мере их профессионального роста они переходят на позиции в ведущих университетах, создавая или укрепляя определенные научные направления. В России этого нет; академические институты работают в основном«по старинке», университетские посты воспринимаются мэтрами как синекуры, а большинство преподавателей научной работой не занимается. Авторы оригинальных идей возглавляют институты и центры имени самих себя. В стране отсутствуют небюрократизированные организации, способные улавливать новые смыслы.

Третья важная причина наших проблем — политизированность общественного интеллектуального пространства. Большая часть дискутантов реактивна — то есть они стремятся не выдвинуть новую концепцию, а откомментировать вбрасывающиеся политиками и чиновниками. Глеб Павловский, на мой взгляд, был прав, когда в 2010 г. дал одной из своих статей подзаголовок«Кремль как think-tank»(Павловский Глеб.«Демократия и ее использование в России» / Иноземцев, Владислав(ред.) Демократия и модернизация: к дискуссии о вызовах XXI века, Москва, 2010). Администрация президента при Владиславе Суркове или вновь созданные провластные«экспертные институты» выступают самыми значимыми генераторами концептов, в то время как в большинстве«нормальных» стран дело обстоит наоборот: власть оказывается комментатором замыслов, рождающихся в экспертном сообществе.

Но все это исправимо, было бы желание. Глубинные проблемы иные.

Первое — это непримиримость. В России нет массы равных точек зрения. Успешность обществоведа задается не тем, оригинален ли он, а тем, прав он или нет. А если кто-то прав, то все остальные не правы. По сути, в научной среде не допускается принцип мирного сосуществования — главное, что отличало и отличает науки и искусства от противостояния банд. А у нас даже религия — это православие; а все остальное — от лукавого. И никакие совершенные системы коммуникаций и научного обмена, даже если их внедрят, не наладят диалога, если его участники относятся друг к другу как к врагу — причем это имеет давние корни. Русская философия«правоты» — главный враг современного интеллектуального поиска в гуманитарном поле.

Второе — это традиционность. В российском мировоззрении как нигде си­льны устои. От идеи«третьего Рима» до пресловутой путинской«стабильности» здесь все проникнуто стремлением ничего не менять. Россия давно является своего рода status-quo power(Иноземцев Владислав.«A Status-Quo Power. Россия в миро­вой политике XXI века» / Россия и совре­менный мир, № 3[52], июль — сен­тябрь 2006) — страной, которая боится любой новизны. Но новые социальные концепты заведомо обращены в будущее — и рождаются в странах, которые не боятся будущего, олицетворяют собой его и готовы вести за собой других. Поэтому даже Советский Союз, спекулировавший на фразеологии революций, был более значим в глобальной идеологической матрице, чем Россия, где прямо и открыто говорят о том, что«эксперименты нам не нужны». Там, где не нужны опыты, не рождается и идей, так как идея — это инеллектуальный эксперимент, влекущий за собой эксперимент социальный. Мы боимся будущего — значит, мы не способны рисовать его образы.

Третье обстоятельство — продолжение первых. Те, кто боится будущего и не хочет перемен, всегда будут«обороняться», а не «наступать». А в обороне не до новых идей. Достаточно взглянуть на позиции того же Суркова и, например, Фарида Закарии по вопросам демократии. Оба понимают: в России квазидемок­ратическая форма правления. Но первый говорит о суверенной демократии, настаивая на праве страны не копировать западные формы — праве, которое никто не оспаривает. Итог: бессодер­жательный концепт о том, что страна сама решает, какую форму правления ей иметь, и никаких поводов для дальнейшей дискуссии.

Закария не отрицает особенностей России, но подходит иначе. Он видит, что российская система — не либеральная демократия; далее он обращается ко всем подобным и видит, что часть их соб­людает формально-демократические процедуры, а часть нет; выделяет нелиберальные демократии и либеральные автократии; анализирует черты развития государств обеих групп — и делает по­нятный вывод: от либеральной автократии легче перейти к ли­беральной демократии, чем от демократии нелиберальной(Zakaria, Fareed. The Future of Freedom. Illiberal Democracy at Home and Abroad, New York, London: W.W. Norton & Co., 2003). Поэтому идея illiberal de­mocracy вошла в учебники политологии, а концепт суверенной демократии уже не вспоминают. Идеи, относящиеся к одной стране и не объясняю­щ­ие глобальных трендов, никому не интересны — а в России иные не родятся.

Четвертая причина состоит в убежденности, что мир вращается вокруг нас. Мы не хотим объективно посмотреть на свое место в нем. Недавно  П. Хан­на впервые причислил Китай к числу трех главных игроков ХХI в.. Из них, заявил он, теперь состоит«первый» мир. Россия была отнесена им ко «второму», страны которого«не смогут утвердить себя в качестве сверхдержав, но чья поддержка способна подкрепить или лишить опоры заявку на доминирование, исходящую от любой из трех сверхдержав»(Ханна Параг. Второй мир, пе­р. под ред. В. Л. Иноземцева, Москва:«Европа», 2010). Автора ок­рестили русофобом, а теорию его не стали у нас даже обсуждать. Но если посмотреть на регион Тихого океана, окажется, что расположенные на его берегах азиатские страны обеспечивают совокупный ВВП в $21,8 трлн(или 48,6% от ВВП тихоокеанской части мира), а страны, не име­ющие к Азии никакого отношения(Северная и часть Южной Америки, Новая Зеландия и Австралия), — $20,7 трлн(или 46,1%). Остаток приходится на Россию — иде­ального балансира в этой части мира. По Ханне, мы должны быть главными в этой игре. Однако мы восстанавливаем империю на просторах бывшего СССР.

Примеры можно продолжать, но факт остается фактом: Россия сама отказалась от возможности влиять на мировые дискурсы. Между тем это легче, чем добиться достойного места в индексе экономической конкурентоспособности. Нужно только преодолеть провинциализм и самодовольство; суметь взглянуть на мир и себя как на единое целое с явными тенденциями; заговорить с оппонентами на их языке, а не придумывать понятия или теории, объясняющие лишь то, почему стоит оставить вас в покое. Смыслы, вопре­ки мнению последователей Щедро­виц­кого, не «выпекают». Их формулируют на основе анализа фактов, а не в досужих мечтаниях о желаемом.

Автор- доктор экономических наук, директор Центра исследований постиндустриального общества

Источник: http://www.vedomosti.ru/